Бандитский брудершафт - [10]

Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.

— Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, — сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.

Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.

— Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, — сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.

Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.

Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?

— Потом по радио сообщили, будто фашистские стервятники сбросили на Москву больше десяти тысяч зажигалок. Оно и понятно, что больше десяти тысяч, раз полсотни пожаров занялось по городу. Представляешь? Еле потушили.

Тимофея Григорьевича было просто по-человечески жаль. Жизнь его потихоньку катилась к закату, и ничегошеньки он за эти годы не поимел, не считая охапки болячек, двадцати квадратных аршин полуподвала, чуланчика с дворницким инвентарем и алкогольной зависимости. А ведь было ему всего-то чуть больше пятидесяти лет, хотя выглядел дядька на все шестьдесят пять.

— А потом они этак вот разбойничали аккурат через день. Только за август месяц разов двадцать налетали. Несколько больниц с землей сравняли, две поликлиники, три детских сада. А уж скольких людей жилища лишили, не передать. Я вот тут, в этом самом своем полуподвале, семью молодую приютил с маленьким ребенком.

— Да ну? — впервые перебил рассказчика Васильков, изрядно подивившись такой новости.

— Ей-богу.

— Как же это случилось?

— Они подле Ржевского вокзала жили, а немец страсть как любил его бомбить, как и все другие. Ну и грохнулись несколько бомб. Три в пути попали так, что рельсы вздыбились, а одна рядом с жилым домом взорвалась. Тут стена вместе с крышей и рухнула. Несколько человек погибли, а семья эта прогуливалась с дитем где-то в парке, потому все и убереглись.

Александр Аверьянов, вернувшийся с войны, был счастлив снова окунуться в мирную жизнь родного города. Однако эту его радость омрачало то обстоятельство, что он остался без семьи, без крова. И тут Тимофей Григорьевич, ранее не отличавшийся широтой души, предложил племяннику пожить у него.

Племяш, конечно, догадывался, что за сим предложением скрывается корысть. Сам Тимофей получал небольшую пенсию и надбавку за инвалидность, перебивался крошечным окладом участкового дворника. Всех этих деньжат, вместе взятых, при малой экономии на месяц ему хватало бы с избытком, да вот беда, любил Тимофей в будни побаловать себя портвейном, а по субботам и великим праздникам — водочкой. Потому приходилось ему шабашить. Одному из соседей он заменил разбитое окошко, другому дверь поправил, третьему мебель помог разгрузить. А давеча старухе Давыдовой с верхнего этажа припер с рынка полмешка картошки.

В общем, жизнь его была тяжела и радовала нечасто. А тут вдруг племяш с полным карманом деньжищ точно с неба свалился. Так чего же не потесниться, ежели тот щедр и каждый вечер будет потчевать дядюшку беленькой?

Александр согласился остаться здесь и весь следующий день потратил на приведение в порядок полуподвального этажа. К вечеру помещение стало походить на более-менее сносное жилище. Мусор, паутина и пустые бутылки исчезли, кислый запах выветрился, под слоем грязи оказался вполне сносный деревянный пол. В освободившемся углу появился лежак, сколоченный из грубых досок, поверх которого бывший фронтовик постелил пару телогреек и ненужное тряпье.

— Сойдет, — оценил свои усилия Александр. — На фронте бывало и куда хуже. Мы там и не в таких условиях проживали.

После наведения порядка Тимофей Григорьевич пожелал отметить заселение племянника праздничным ужином. Он выклянчил у него следующую тысячу и умчался за водкой и продуктами.

На третий день мирной жизни Александр сам направился на ближайшую толкучку. Он нашел там себе гражданскую одежку, обувь и кое-что по мелочи. На все это улетело еще несколько тысяч рубликов, что весьма огорчило дядьку.

— Ни к чему так тратиться, Сашка! — выговаривал он племяннику, кромсая для жарехи картошку, купленную накануне. — У меня вон сапоги-трехлетки стоят. Им сносу нет.