Банан за чуткость - [12]

— Ну, и чего думаешь делать?

Галя пожала плечами.

— Он знает?

— Да ну — позавчера опять про двойки спрашивал.

— А на той выдре жениться думает? — поинтересовалась Зойка.

— Она не выдра, — вздохнула Галя.

— Почему не выдра?

— А почему выдра?

— Конечно, выдра, — спокойно, без всякой злобы заключила Зойка.

С улицы донесся сильный и стойкий гул — в школе через дорогу началась перемена.

Зойка повернулась к Гале спиной:

— Пальто не вымазала?

Пальто Зойке купили к Новому году. Оно ей не очень нравилось, но все‑таки берегла — из хозяйственности, как новую вещь.

— Не, — сказала Галя. — Все нормально.

Зойка повозила ладонью по штукатурке — выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила:

— Скажи ему, и все.

— Что сказать? — удивилась Галя.

— Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет — значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более Лидкин знакомый. Так просто портить жизнь тебе не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голбва болит.

Галя засмеялась:

— Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить?

— А чего! У нас равноправие…

— Вот, подумает, нахалка!

Галя совсем развеселилась — разговор шел несерьезный.

Зойка спокойно возразила:

— Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети.

Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила:

— Зой, ну серьезно: что делать?

Та возмутилась:

— Привет! Трепались, трепались, а теперь опять сначала. Скажи, да и все…

— С ума сошла!

— Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина…

Постояли, посмеялись и разошлись.

Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой‑то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась — было бы на что смотреть…

Трамвай тормозил у остановки, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале было холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме.

Но фраза была сказана…

Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.

Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве.

Она села в угол, к самой стене и с минуту смотрела поверх воротничков и причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам:

…Решено. Судьбу свою

Отныне я тебе вручаю…

Галя порвала, не читая, откуда‑то приползшую записку, отгородилась от мира «Основами теплотехники» и стала писать. Она писала:

«Костя!

Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь — ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках.

Да, мне всего только…»

Она с полминуты колебалась, что написать, и написала «пятнадцать» — в этом письме не должно было быть ни слова неправды.

«…Да, мне всего только пятнадцать, — писала она, — и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать, но я все равно тебя люблю. Люблю по–настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать — я не знаю, со скольких лет это разрешается.

Ты не думай — мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь.

Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить.

На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большое, о чем я мечтаю, — это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно — хоть вымыть пол в твоей комнате…»

Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так и так.

Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку…

Возле его дома топтались какие‑то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери…

А потом — вниз, и опять запотевший кирпич подъезда, парни с, их смешками и папиросами… Она не удивилась бы, если бы они вдруг окружили ее, схватили за руки и грубыми, до конца откровенными словами объяснили, зачем она приходила, чего хочет и что будет дальше. Не удивилась бы и не оскорбилась. Она знала, что настоящая правда написана в письме. Но еще знала, что никто в это не поверит, и знала, что теперь * будет считаться правдой о ней и как теперь будут думать о ней все — даже Лидия, даже ребята в техникуме. И она не смогла бы написать это письмо, если бы сперва не перешагнула и через страх и через стыд…