Bambini di Praga 1947 - [50]

— Ну разве что… — сказал крестьянин, поглаживая свой желтый шарф и подталкивая большим пальцем зеленый галстук-бабочку поближе к воротничку. — А то ведь у нас чуть не учинили насилие над учительницей закона Божия. И чего только людям в голову не взбредет! Она посередь белого дня шла себе к лесу… это было как раз в том месте, что зовется На птице… и тут обгоняет ее на велосипеде мужик в синем пиджаке. А когда учительница вошла в лес, он выскочил из кустов и говорит: «Дай мне!» И тут же попытался ее изнасиловать. Да только эта учительница закона Божия, она у нас в «Сокол» записана, спортсменка, в общем… короче, пнула она этого мужика в причинное место, а потом заставила поднять велосипед и допинала нахала до самого полицейского участка. Это оказался какой-то торговец скотом из Пршелоуча, он стал выкручиваться, что, мол, просто забрался в кусты по малой нужде, но учительница прямо при всех врезала ему по морде, так что он упал на пол, признался во всем и умолял, чтобы она его больше не била. А так, пан нотариус, у нас в деревне со скуки помереть можно, не то что когда мы молодые были, тогда-то веселье так и кипело… — причмокнул губами крестьянин.

— А ты бы, Людвик, взял да и рассказал пану нотариусу… — проговорила крестьянка и высморкалась в батистовый носовой платок, почти все, впрочем, выдув себе на пальцы, — взял да рассказал, как вы застигли нашего деревенского дурачка… ну, когда он с козой-то… — подзуживала своего благоверного крестьянка.

— А не окажется ли эта новая история столь же дикой, как предыдущая? — И перепуганный пан нотариус покосился на секретаршу, чей профиль блестел от бисеринок пота.

— Да что вы, это же так, дела житейские, — успокоила его крестьянка.

— Ах вот ты о чем! — Ее муж чуть ли не злился. — Ерунда это, обычная детская шалость… ну, пришли, значит, ко мне, я тогда старостой был, и говорят — сосед твой сливовицей отравился. Я сразу присоветовал за ноги его подвесить, чтобы вся дрянь из него вылилась. Да только оказалось, что сосед эту самую сливовицу уже переварил. Тогда я подумал малость и вспомнил, как мы, бывало, с нашим дедом поступали. Короче, закопали мы соседа в теплый коровий навоз, потому что он уже почти совсем похолодел. А когда последние вилы навоза на него кидали, то услышали, как где-то за заборами коза очень странно мекает. Чего это она, спрашиваем? Ну, и полезли через заборы… и застукали, значит, нашего деревенского дурачка, Богоушека-заику…

Пан нотариус поднялся со своего места и подставил ухо, прижав прежде к своим синим губам указательный палец.

И крестьянин прошептал ему что-то такое, что заставило пана нотариуса рухнуть обратно в кресло.

— В общем, схватились мы за кнуты и палки, — продолжал уже вслух рассказчик, — и отделали этого заику так, что он даже заикаться перестал. А так-то оно, конечно, какая у нас в деревне жизнь? Ни тебе театра, ни кино, ни гостиницы… Город! — распереживался крестьянин.

— Очень может быть, — сказал пан нотариус, видя, что в пальцах барышни машинистки дрожит и трепещет в ритмах девичьего сердца листок бумаги, — однако же для нас, христиан, Бог повсюду, в деревне и в городе. Где бы ни жил человек, Господь всегда живет в его сердце. А все прочее, как мы с вами знаем, суета сует. Вот почему мы, христиане, в качестве детей Божиих заключаем договор с Богом, когда речь идет о нашей душе, а как граждане решаем свои материальные дела с помощью имущественных договоров. Ведь сегодня вы пришли ко мне, чтобы распорядиться своим имуществом на случай смерти… или, может, я ошибаюсь? — спросил пан нотариус, заметивший, что все эти разговоры помогли чете Шислеров успокоиться.

— Не ошибаетесь, — в один голос ответили супруги.

— Что ж, — промолвил пан нотариус и встал, — давайте обсудим форму вашего завещания… — Он говорил и глядел при этом в окно, на противоположный берег реки, где солнце принудило уже все яркие цвета почти поблекнуть. Туда как раз причалила красная в желтую полоску лодочка, лодочка, разрисованная, как тележка мороженщика, лодочка пана Бржихняча, прежде машиниста, а нынче пенсионера… нос суденышка украшала затейливая надпись, и на каждом весле тоже были такие же вычурные буквы, складывавшиеся в полный адрес пана Бржихняча, который был обут в спортивные туфли с аккуратно выведенным на них подробным адресом… пан нотариус глядел на это, любовался рекой и рассуждал о последней воле, а красная лодочка тем временем разбрасывала по воде и зеленой листве красные блики, и пан нотариус вспомнил, как несколько лет назад весь город собрался на станции, чтобы приветствовать пана епископа из Литомержиц, вокзал ломился от паломниц, хоругвей, членов городского совета и оркестрантов, но салон-поезд пана епископа опаздывал, и диспетчер решил пустить по пустой колее товарняк, который вел машинист пан Бржихняч, и он, миновав сигнальные огни на въезде, высунулся из окошка паровоза и благословил перрон, начертав в воздухе большой крест, и паломницы принялись рассыпать цветы, а музыканты играть «Тысячекратно славим Тебя»… но мимо них проехал всего лишь состав с углем. Сейчас красная лодка скрылась за плакучей ивой, унеся с собой все блики и все надписи… — Вот почему имущество может служить мерилом любви родителей к детям, которые продолжат хозяйствовать на унаследованном ими земельном участке… — закончил свою речь пан нотариус.