Баллады снова солгут - [10]

Давление во лбу становится всё более жгучим, и вены тоже. Такое чувство, будто вместо крови в них бежит жидкий огонь, который ищет путь… Я подношу запястье к глазам и с мучительной ясностью вижу синюю полоску под кожей. Огонь нужно освободить из плена, а вместе с ним — и меня саму.

Как же горит голова… такое со мной впервые. К тупой боли я уже привыкла, а тут будто кто суп в моём черепе варит… Я собираю силы в кучу и встаю на четвереньки. Такое ощущение, что позвонки сейчас прорвут кожу на спине. Негромкий разговор смолкает. Но я стараюсь не издавать ни звука, хоть жжение и раздирает горло неслышным воплем.

Надо доплестись до спальни. Там найдётся, чем вскрыть вены, я позаботилась заранее… Магия не придёт меня спасать. Луна не Мать для наироу, и она не любит нас, как других магов, не защищает…

Она убивает нас. И я не хочу дожидаться агонии, которая забрала остальных.

Мастер наказаний открывает передо мной дверь, выпуская меня в темноту и прохладу коридора. Огонь в крови клокочет. Потерпи, скоро я тебя выпущу…

…На этот раз я очнулась от приятного ощущения прохлады: чья-то рука положила мне на лоб влажную тряпицу, и гоблинская пляска в ушах будто бы слегка притихла. Разлепить веки оказалось легко, но память медлила: я не узнавала ни места, где находилась, ни человека, который унимал боль в моих висках.

— Доброго, — поприветствовал меня этот человек. — Я здесь, правда, уже немного запутался со временем, так что просто доброго.

Мир обрёл чёткость. Тусклый свет факелов на стенах, решётка, холодный пол… Каменный мешок! Я почти вскочила, но потеряла равновесие и отпрянула к стене от успокаивающего жеста незнакомца. Кажется, рёбра готовы были треснуть от распиравших меня рыданий.

Но Эрвена здесь не было.

— Эй, эй, всё хорошо, — незнакомец вскочил одновременно со мной, но от его почти ласкового прикосновения к моим плечам я чуть не закричала. — Никто не сделает тебе больно.

Сквозь прорвавшиеся слёзы я различила глаза незнакомца. Серые. И очень близко к моим. Я их уже видела, причём недавно…

— Я тебя не обижу, — тихо и раздельно повторил мой сосед по камере. Подождал, пока я справлюсь со всхлипами, и добавил: — Знаешь, в противном случае я был бы полным козлом.

— Ты… — слабо удивилась я. — Знаешь, четыре дня назад ты выглядел иначе.

— Знаю. С меня быстро синяки сходят. Присядь-ка, — солдат, отомстивший своему командиру, двинул меня к полу мягким, но настойчивым жестом. — Честно, стоять ты сейчас всё равно не сможешь, да и незачем. Как тебя зовут, дитё?

— Я не дитё!

— Конечно. Так как?

— Эльн.

— Очень приятно. Меня можешь называть Святошей.

— Как?..

— Святоша. Это единственное имя, которое у меня вообще осталось, так что пользуйся. Все равно скоро уже некого будет так называть. Лет-то тебе сколько?

— Девятнадцать…

— Да ладно?

— Не веришь?

— Ох, я бы тебе больше пятнадцати не дал, только без обид.

Он приложил тряпицу к моему виску, взял мою ослабшую руку и прижал её к лоскуту.

— Держи теперь сама, раз проснулась.

— Святоша… что они со мной сделали, когда я… — меня вдруг затошнило, и я не смогла закончить фразу.

— Ничего. Пока.

— Э… что значит — «пока»?

— Перед тем, как уйти чесать херы в другое место, они решили повесить на тебя кражу, чтоб зря камеру не занимала.

— Но им придётся меня выпустить?.. Я ничего не украла.

— Это ты знаешь. Я — ну, не то, чтобы моё слово здесь что-то значило, хе-хе. У тебя есть друзья в городе?

— Нет… — голова болела, и довольно сильно. Над каждым ответом приходилось думать подолгу.

— Совсем? Ни одного человека, кто давно знал бы тебя и мог подтвердить, что ты не воровка?

— Я первый раз здесь.

— Ты что, одна приехала?

— Да.

Молчание.

— Хм. Мне что-то не верится. Ты шла через горы зимой и одна?

— Да.

Кашель.

— Ладно, это неважно. Могу сказать вот что: если ты не привираешь из хвастовства, то твои дела плохи. Очень плохи.

— Почему это?

— Подумай сама. Никто тебя не знает. Никто до этого тебя в глаза не видел. И вот выходят бравые стражи и защитники, которые торчат здесь, как грибы, уже много лет, предъявляют суду тебя… и… ну, предположим, кошель, который ты у них украла. Ты говоришь, что ты этого не делала. Но они-то в один голос кричат, что ты это сделала, и их поддерживает вся казарма! И в конце концов ты сама поверишь, что украла этот грязный кошель, только почему-то об этом забыла.

Ох. Дерьмо.

— И что со мной будет?

— А это уже зависит от того, какая шлея попадёт им под хвост. Если в кошельке будет от пяти до двадцати эффи — пять лет каторги. От двадцати до пятидесяти — десять. Больше — и это было бы лучше всего для тебя — будет означать, что твою шейку обмотают верёвкой и выдернут опору из-под твоих ног. Я думаю так: эти боровы мыслят очень просто. Они не понимают, что для тебя гораздо лучше умереть сейчас, зависнув между небом и землёй, чем либо свалиться под тяжестью камней, которые тебя заставят таскать в каменоломнях.

От насмешливых и горьких слов Святоши мне стало жутко.

— Иногда глупость заменяет милосердие. В кошельке будет больше пятидесяти эффи, дитё. Никогда не кради такие увесистые вещи.

Я резко поднялась. У меня закружилась голова, пол покачнулся, но не исчез. Продолжая прижимать тряпицу к голове, я схватилась другой рукой за стену.