Баллада о сломанном носе - [11]

— Здесь нет Гейра.

Тишина. Потом стук усиливается.

— Что ты с ним сделала? С Гейром?

Дверная коробка подозрительно вибрирует. Все двери в нашем доме не очень прочные и абсолютно одинаковые. Именно потому их легко перепутать, и бывает, что ночью кто-нибудь, возясь в темноте с ключами, недоумевает, почему вдруг они перестали подходить к замку. Такое, между прочим, и днем частенько случается.

— Никто ничего с Гейром не сделал. Он здесь не живет, — пытается объяснить мама.

— Гейр! Ты мне должен бабла! — вопит тип за дверью, продолжая в нее лупить.

Чтобы выломать дверь, не нужно быть силачом. Да и заглушить удары музыкой из плеера не получится. Надо заставить его угомониться.

Я подхожу к двери и громко говорю:

— Гейр умер.

Стук продолжается.

— Чего? Гейр умер? Ну, знаешь, я так и думал, уж слишком давно его не видел. Обалдеть, короче, я так и думал, блин. Ну, прости, короче, что лезу. Ты сын его, что ли?

— Э-э, да.

— Прости, слушай. Я не буду больше. Блин, как с батей-то твоим… короче… жалко-то как, а?

Он продолжает что-то говорить и говорить, но все тише, и вскоре уже не разобрать слов. Понятия не имею, кто такой этот Гейр, и совершенно не собираюсь становиться его сыном.

— Хитро придумал, — говорит мама и спрашивает, не хочу ли я пончик.

Оказывается, мама была в магазине и купила лимонад, чипсы и дюжину пончиков, но забыла принести обед.

— Хочешь, теперь я пойду в магазин? — предлагаю я. — Куплю сосисок или котлет, что-нибудь простое. Может, с картошкой?

— Сама схожу, Барт, — решает мама, — отличная идея.

Она продолжает смотреть телек, там показывают повтор какого-то реалити-шоу. Я уже надеваю ботинки, но, завязывая шнурки, останавливаюсь.

— У тебя, наверное, нет денег? — спрашиваю я. Мама смотрит на меня. Вокруг рта у нее глазурь.

— Я скоро получу еще. Очень скоро. Тогда тебе достанутся карманные на неделю.

— Все в порядке. Сойдет и пончик.

Я снова снимаю ботинки и принимаюсь за домашку, уплетая пончик с розовой глазурью.

От одной только мысли, что окажусь на сцене один на один с залом, я мажу мимо нот, хотя в данный момент пребываю в одиночестве, запершись в туалете.

— Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает мама, когда я выхожу.

— Что-то в горле застряло.

— Это противно.

— Скоро пройдет.

— Да, обычно проходит. Еще еды?

Остался еще пончик с белой глазурью. Мой живот отчаянно протестует, но мама протягивает мне пончик, а я не хочу, чтобы она спрашивала, все ли у меня в порядке.

— Спасибо. Выглядит аппетитно.

В этот момент в дверь звонят.

Я давно предлагал выкрасить нашу дверь в желтый цвет, чтобы люди перестали, наконец, ошибаться. Но мама боится, что нас за это выселят.

Очевидно, вернулся товарищ Гейра, успевший позабыть, что тот «умер». Мы с мамой делаем вид, будто не замечаем повторного звонка.

— Это Ада, — раздается из-за двери.

Пончик застревает у меня в глотке липким, приторным комком.

Вероятно, в жизни бывают потрясения и посерьезней. Но сейчас мне трудно представить себе какие. У меня стопроцентный шок, и я даже не пытаюсь прийти в себя.

— Барт? Ты здесь? — спрашивает Ада.

— Это знакомая? — шепчет мама.

— Нет, — говорю я.

— Но она называет тебя по имени.

— Да… то есть… Только…

— Барт, открой, пожалуйста, — громко говорит Ада.

— По-моему, тебе надо ее впустить, — замечает мама.

— Она наверняка скоро уйдет.

Я смотрю на дверь. За ней стоит Ада. Она уже вошла в подъезд и поднялась по лестнице. Под ногами у нее хрустело. Она посмотрела вниз и увидела шприцы и всякую гадость. Может, она даже наткнулась на некоторых соседей — к примеру, тех, что не могут, как люди, ходить по лестнице и их заносит на поворотах. Вроде того типа, с согнутыми коленями и крошечными зрачками, который стоял внизу, у почтовых ящиков.

В сущности, жить в социальном жилье не так ужасно, когда в школе об этом никто не знает. Но вот совершенно ненадежная Ада стоит под моей дверью. Что ей тут нужно?

— Кто это? — шепчет мама.

— Никто.

— Не может быть. Она знает твое имя.

— Одноклассница.

— Я слышу, вы там шепчетесь, — сообщает Ада. Мама встает и открывает дверь.

— Привет, я Линда, мама Барта, — представляется она, протягивая Аде руку. — Входи!

Я вижу, как Ада разглядывает маму, заслонившую собой дверной проем. Мама сторонится, и Ада осторожно входит.

Вероятно, давно надо было описать нашу квартиру, но это как-то не приходилось к слову. Помещение это трудно назвать, как любят говорить риелторы, великолепным. Его с трудом и квартирой-то назовешь. Мы с мамой живем в одной комнате. Я сплю на раскладном диване, а мама на обычном. На полу валяются стопки журналов, каких-то бумажек и куча всего, так что линолеума посреди комнаты почти не видно. У нас есть книжная полка, на которой стоит все что угодно, кроме книг, и почти не работающий холодильник. Одна стена светло-желтая, остальные — белые, на них следы от фотографий, которые тут когда-то висели. На окнах нет занавесок, но это не самая необходимая вещь из всего, на что нам неплохо бы потратиться. Мы с мамой составили длиннющий список, только он куда-то завалился.

Вот так мы и живем. И никто из моего класса к нам раньше не приходил. А теперь посреди комнаты стоит Ада, и от этого квартира кажется еще более крошечной и убогой. Мама убирает белье с дивана.