Баллада о Максе и Амели - [29]

Он посмотрел на меня. Принюхался. Прислушался к моему дыханию. И затем сказал:

– Ты опять врешь, не так ли?

Я не смогла этого не признать:

– Прости.

Но он не смог меня простить.

– Я ошибся. Мы не принадлежим друг другу, – заявил он.

Он пошел прочь. Мне не было никакого смысла идти за ним вслед. Я ему солгала, а затем пообещала, что не буду больше лгать, и опять солгала. От меня теперь еще больше пахло стыдом.

21

Я заскулила.

Заскулила впервые за долгое время.

Я не могла себе раньше даже представить, что когда-нибудь буду несчастнее, чем была на мусорной свалке. Когда Гром напал на меня, у меня еще была, по крайней мере, родина. Сейчас же я была абсолютно одна, без того пса, от которого я – вопреки всякому здравому смыслу – ожидала, что он отведет меня в новый мир. Как долго я смогу выживать в чужой для меня обстановке? Один день? Два?

Тихо скуля, я улеглась у защищенного крышей входа в супермаркет. Едва я умостилась, как из двери вышел толстый мужчина в белой ненастоящей шкуре. Он крикнул, чтобы я убиралась, и пнул меня. Да-да, он меня пнул! Он меня совсем не боялся.

Я была слишком уставшей и отчаявшейся, чтобы себя защищать. Заскулив, с опущенной головой я наугад побрела по улицам в поисках пристанища. От людей я старалась держаться подальше: ведь кто знает, не взбредет ли еще кому-нибудь из них в голову ударить меня ногой?

Лишь один раз я подняла ненадолго взгляд и увидела гору, ненавидящую саму себя. Чувствовала ли и она себя когда-нибудь такой униженной и такой слабой, какой я чувствовала себя в этот момент? Разгневаюсь ли я на себя так сильно, что захочу саму себя поранить?

На мусорной свалке я однажды видела, как маленькая девочка резала себе руки острым краем консервной банки – так, как будто ей хотелось почувствовать что угодно, лишь бы только не свою собственную беспомощность. Я сейчас тоже охотно отвлекла бы себя от мыслей при помощи боли.

Наступила ночь. Воздух, однако, не стал даже чуточку прохладнее. Эта ночь позднего лета была теплее, чем большинство дней года. Некоторое время спустя я уже выбилась из сил и легла у входа в одно из зданий. Я была слишком усталой, чтобы переживать, пнет ли меня кто-то или не пнет и не обожгут ли меня чем-нибудь горячим. И не вспорют ли мне живот ножом.

Мой глаз закрылся. Я буду спать очень долго, пока голод и жажда не станут сильнее усталости и не заставят меня проснуться. Возможно, это была моя последняя осознанная мысль, и я уже больше не проснусь. Однако я была так измождена, что эта мысль не вызвала у меня страха. А потом мне стали сниться сны.

Солнце светит так сильно и ярко, как еще никогда в моей жизни не светило. Ярче, чем оно светило на мусорную свалку. И жарче. Намного жарче. Везде, куда ни посмотрит глаз, – песок. Точнее куда ни посмотрят глаза. Я могу смотреть обоими глазами! Там, где раньше в глазнице под шрамом лишь пульсировала кровь, теперь снова здоровый глаз!

Это мои глаза. И в то же самое время не мои.

Вдалеке я различаю, что песок собрался в барханы, поблескивающие на солнце. Я наступаю на бесчисленные горячие бугорки. Взглянув вниз, я замечаю, что лапы у меня более светлые, чем мне помнится. Почти белые. А еще они больше, чем были раньше.

Это мои лапы, и в то же время не мои.

Моя стая ищет источник воды. Мы все страдаем от жажды. Мы чувствуем вокруг себя запах приближающейся смерти.

Стая состоит из двадцати собак. Мы крупнее Макса, у нас короткая шерсть цветом светлее песка и темно-коричневые морды. Наши тела поджарые. И жилистые. В нашу стаю входят также и люди.

Люди? Как такое может быть? Они выглядят совсем не так, как все те люди, которых я встречала раньше. У них темная кожа, и они втирают пепел себе в кожу лица, чтобы защитить ее от солнца. Мужчины идут впереди, а женщины следуют за ними. Некоторые из женщин держат на руках у груди своих детенышей. Мы, собаки, бежим перед ними, между ними, позади них.

Люди и собаки – они моя стая и в то же время не моя.

Я чувствую запах последней капли сладкого молока, которую высасывает человеческий детеныш из груди своей матери, запах прозрачных крыльев твердотелого жука, которые едва ли не плавятся на солнце, и запах страха смерти. А еще я чувствую запах крови. Моя левая задняя нога болит. Я смотрю назад и вижу, что она гноится.

– А ты высасывала яд из раны? – спрашивает меня какой-то мрачный голос.

Я смотрю в сторону. Один из псов со светлой шерстью и черной мордой отстал от остальных и теперь идет рядом со мной.

Это Макс, и в то же самое время это не Макс.

Я знаю, что его зовут Дьялу. А меня – Инала. Его имя означает «Стремительный ветер», а мое – «Отважная».

«Отважная» – это намного лучше, чем «Рана».

– Да, я это делала, – отвечаю я и снова чувствую на языке вкус отравленной крови.

Дьялу на пару мгновений, похоже, задумывается, не предложить ли мне, чтобы он высосал остатки яда из моей лапы, но он этого не делает. Мы принадлежим друг другу. Я слышу это по его сердцу, которое колотится, хотя мы не бежим. Да и мое сердце начинает биться сильнее всякий раз, когда Дьялу рядом со мной. Я чувствую, что он, стоит мне взглянуть на него, пахнет уже не иссохшейся плотью языка, а жизнью. Насыщенной событиями жизнью. А может, это запах… любви?