Балканская звезда графа Игнатьева - [6]
В комнату вошёл дежурный и ещё двое мужчин. Один — с погонами полковника, по-видимому, начальник штаба. Второй — в штатском — дородный, с кошачьими пепельно-русыми, усами. К его широкому лицу, оттенённому резко очерченным мужественным подбородком (выпуклость которого, если верить френологам, выдаёт исключительно сильную волю), как будто приклеилась постоянная улыбка. На щеке красовался свежий порез от бритья на скорую руку: капелька крови даже испачкала жёсткий воротник белой рубашки. Ещё корреспондент обратил внимание, что руки у незнакомца были холёные, почти красивой формы, если бы не коротковатые пальцы. На каждой руке — по витиеватому перстню с бирюзой от сглаза в золотой оправе. А ещё Поггенполь заметил, что полковник держался с ним независимо, но с той долей чиновной почтительности, которую нельзя было не оценить. Краем уха журналисту удалось уловить обрывок их разговора.
— Я рад, что уговорил великого князя главнокомандующего допустить иностранных корреспондентов в армию. По крайней мере, не станут оспаривать существования наших успехов и подвигов, как бывало прежде. В Европе отдадут справедливость чудным качествам русского солдата, и истина восторжествует над ложью, интригою и коварством наших порицателей и врагов, иностранных и доморощенных. А свои воры, милостивый государь, хуже чужих вдвойне, — сказал дородный господин.
Его собеседник вежливо поддакивал: «Согласен, Николай Павлович, согласен. Но, как вы сами…» — на этой фразе полковник резко замолк, увидев Поггенполя. Тем не менее и полковник, и дородный господин приветствовали корреспондента простым, но довольно холодным поклоном.
— Так значит, вы берётесь утверждать, что граф Игнатьев погиб в результате несчастного случая на перевале? — обратился к нему штатский. Глубоко под надбровьями поблескивали умные и чуть ироничные светлые глаза.
— Да, мой господин. К сожалению, не имею чести вас знать. Это крайне важная новость, имеющая мировое значение. Вместе с графом Игнатьевым погибли и все дипломатические бумаги. Мирные переговоры с Портой, как я могу предположить, по этой причине могут быть отложены на неопределённый срок или вообще сорваны. Это же вопросы войны и мира, — запинаясь, ответил Поггенполь.
— Не беспокойтесь, все бумаги здесь! — собеседник демонстративно прикоснулся к своей крупной голове. — Я — граф Игнатьев.
— О, майн Готт! — пол поплыл под ногами Поггенполя. От тлевшей в его руке папироски задымился рукав пиджака, а горящий пепел больно ожёг ему ладонь. Поггенполь отбросил папироску на пол и запрыгал на месте, растирая обожжённую ладонь.
— Боюсь, что главной новостью у нас станет пожар в вашем рукаве, господин корреспондент, — сказал Игнатьев под дружный смех офицеров. — Задержите этого молодого человека для выяснения обстоятельств!
УНТЕР-ОФИЦЕР НИКИТА ЕФРЕМОВ. ШИПКА
Ну и чудной же этот барин!
На своём веку пришлось Никите и вверх, и вниз полазить: корову, свалившуюся в овраг по природной глупости, на верёвках вытягивал, колодец деду Трофиму и нужники чистил, на Масленицу за петухом первый на лысый столб вскарабкался. Да и здесь, на Балканах, много чего на своём горбу перетаскать довелось по этим клятым горам и долинам. Но чтобы лезть в пропасть, как в преисподнюю, да оттуда ещё и целого генерала вытащить! Такого с Никитой отроду не случалось.
А дело было так: спасённый им генерал тискал его в своих объятиях и что-то с жаром говорил ему. Ефремов, наоборот, молчал как убитый, так как в голове у него вертелась неуместная к месту и случаю поговорка: «От у нас в сели кажуть так: чорт в хату лизэ! Абы не кацап!» Не дай бог, откроет рот, скажет этому пану-генералу что-нибудь неприятное, тогда — пиши пропало. Вот и стоял унтер, набычившись: не генерала боялся — себя. Увидел ротный такое дело, как Никита с генералом обнимаются, налетел как коршун. Бурку с плеча своего скинул на генеральские плечи и повёл куда-то. Подходит унтер-офицер Бихневич, известный проныра и тёртый калач из Одессы, и говорит: «Эх, Никита, упустил ты своего Егория. Надо было просить награду у генерала!» Посмотрел Никита на свои стёртые верёвкой ладони, на рваные сапоги, махнул рукой с досады, и пошли они с Бихневичем к своему взводу. Там, на дороге, два орудия почти сползли с откоса. По пояс в грязи солдаты суетились около станка, колёс и запряжки, пытаясь хоть как-то вытащить их на скользкую террасу.
— Впрягайте волов в возы, хлопцы! — скомандовал Никита, сам налёг на постромки грудью: «Потянули, братцы! Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зелёная сама пойдёт! Подёрнем, подёрнем», — затянул он песню, но орудия, как назло, и не думали сдвигаться с места. Пушки вязли в разъезженных колеях, пока к ним не подошёл из восьмой роты Карп Меленчук, здоровенный детина лет двадцати пяти, с бородой на румяном лице и с таким богатырским затылком и мощными плечами, что боязно было смотреть:
— А ну-ка… разойдись.
Быстро распоясавшись и скинув шинельку, давно лопнувшую по швам на крутой спине, этот настоящий богатырь, иначе и не назовёшь, упёрся в станок и поднатужился.
— Тащи за верёвки, ребята! — зычно заорал Меленчук. Ухватившись за верёвки, Никита с товарищами изо всех сил тянули пушку, и вскоре колёса начали медленно вращаться. «Пошла, пошла!» — радостно завопил Ефремов. На ровной террасе решили перевести дух.
