Балерина из Санкт-Петербурга - [19]

Но месяц протекал за месяцем, а Теляковский все никак не давал «добро» на выпуск балета на сцену. Мы отпраздновали 86-летие Мариуса Петипа в кругу его семьи; на торжество были приглашены его самые любимые артистки. Моими соседками за праздничным столом были Ольга Преображенская и Вера Трефилова, и та и другая – на вершине своей карьеры. Получившая приглашение Матильда Кшесинская в последнюю минуту уклонилась, сославшись, что некие императорские высочества (уже не помню, какие) зовут ее на прием. Настроение у Мариуса Петипа на этом праздничном банкете было жизнерадостным. Подняли тост за то, чтобы постановка «Романа розы и бабочки» скорее увидела свет – приготовления зашли уже достаточно далеко, и об отсрочке по причинам творческого характера уже не могло быть и речи. Но, осушив очередной стакан под бурные овации собравшихся, хозяин дома со вздохом произнес:

– Спасибо за поддержку, друзья мои! Но я не строю никаких иллюзий. Судя по положению вещей, я боюсь, что мне так и не удастся увидеть свой последний балет на столичной сцене. Похоже, слишком нежны моя роза и моя бабочка, чтобы вынести суровый климат Санкт-Петербурга![17]

Эту реплику маэстро мы восприняли тогда как остроумную шутку. Мариус Петипа смеялся вместе с нами. Но маэстро как в воду глядел. В один прекрасный день Теляковский вызвал его к себе в кабинет и объявил без всяких церемоний, что принято решение отправить его в отставку. Разумеется, клялся и божился директор Императорских театров, он останется почетным балетмейстером и по особому запросу министра двора графа Фредерикса до конца своих дней будет получать 9000 рублей, которые жаловались ему по месту службы. Внезапность события ошарашила Мариуса Петипа, но он воспринял известие со спокойствием и мужеством, чем изумил свое окружение. Вернувшись к своим домочадцам после разговора с Теляковским, он просто молвил:

– Я это предчувствовал. Я официально отправлен в отставку. Но я сохранил свою силу над миром спектаклей. Слишком многие еще нуждаются во мне! Если даже мое имя исчезнет с афиш, я буду руководить из тени!

Но, оказавшиcь назавтра у подъезда Мариинского театра ко времени открытия, великий хореограф натолкнулся на консьержа, который учтиво, но решительно заступил ему дорогу за кулисы. Было видно, что этот угрюмый страж смущен столь оскорбительным поручением; скрестивши руки на груди, он смущенно бормотал:

– Сожалею, Мариус Иванович… Таков приказ… Мне не велено пускать вас.

Остолбеневший Мариус Петипа молча стоял перед консьержем, а тот все повторял как безумный:

– Извините, Мариус Иванович… Я ничего не могу сделать, Мариус Иванович…

…Проглотив унижение, Мариус Петипа вернулся к себе домой и молча лег в постель. Гнев и горе сразили его. Все же к вечеру бодрость вернулась к нему. Когда я по обыкновению пришла к нему после обычной репетиции, великий марселец воскликнул:

– А, это ты, милая! Я тебе сейчас такое расскажу! Теляковский не пускает меня на порог театра! Это все равно как меня вышвырнули из родного дома! Но они еще увидят, канальи, что я не сказал своего последнего слова!

Обида, нанесенная моему наставнику, уязвила меня тем сильнее, что я по-прежнему была вполне востребована на сцене, в то время как его сталкивали в юдоль праздности и забвения. В конечном счете я пришла к убеждению, что успех на театральной сцене больше зависит от отношений, чем от таланта. Я не знала, к кому апеллировать при такой несправедливости. Я почти что сожалела о том, что у меня за спиною нет Великого князя, как у Матильды Кшесинской.

VI

В эти месяцы, далеко не лучшие в жизни Мариуса Петипа, страну глубоко потрясли события, перед которыми театральные перипетии казались мышиной возней. Все головы были забиты политикой. Вступление России в войну с Японией, подвергшей бомбардировке русский флот на рейде Порт-Артура, было встречено в обществе единым порывом гордого энтузиазма. Но патриотический подъем, вызванный японским вероломством и народной верой в непобедимость царской армии, сменился обеспокоенностью при получении первых же сводок с полей сражений. Газетные полосы, пестревшие новостями о неудачах русских на японском фронте, отвлекали практические умы от интереса к фривольной жизни сцены и кулис. Да и сам Петипа зачитывался столбцами газет, которые исследовал с первой до последней строки. Он даже выписывал их из Франции, невзирая на то, что они жестоко запаздывали по причине медлительности почты, – ему необходимо было услышать иной «звон колокола», нежели тот, что в Москве и в Санкт-Петербурге: ему казалось, что здешняя пресса о многом умалчивала. И вместе с большей частью русских негодовал по поводу действий социалистов-революционеров, которые, пользуясь вызванной войною смутой, подстрекали к забастовкам и множили число покушений – ему ли, ревностно служившему России при четырех императорах и удостоившемуся множества высочайших наград, не предавать осуждению врагов монархии?! Эти любители половить рыбу в мутной воде были в его глазах главными виновниками упадка нравов, вкусов и традиций. Эти люди еще чудовищней, чем даже зловещий Теляковский, – они рыли могилу истинной России и истинной красоте! Поражения на фронтах причиняли ему не меньшую боль, нежели неудачи в театре. Он, больший консерватор, чем самые отъявленные монархисты, больший россиянин, чем самые чистокровные русские, плакал у меня на глазах, когда пришло сообщение о позорной сдаче Порт-Артура японцам. Некрологи памяти павших на фронте публиковались бок о бок с военными сводками. В немногих по-прежнему открытых театрах актеры играли при полупустых залах. Время от времени на императорских сценах ставили то один, то другой балет Мариуса Петипа, но он даже не ходил посмотреть на них. Его любимые танцовщицы – Анна Павлова, Ольга Преображенская, Вера Трефилова и ваша покорная слуга – доносили до него отзвуки этих представлений, которые он с горькой ухмылкой называл «посмертными».