Бахчанов - [26]

— Трава и та не вдруг вырастает, — улыбнулся Бабушкин. — Но за нас стремления народа, — стало быть, сама историческая правда. А за правду-матку, знаешь, жизнь отдать не жалко…

Уже раздевшись и погасив лампу, они не переставали беседовать и в эту ночь уснули тоже часа за три до гудка.

* * *

Через два дня, возвращаясь с работы домой, Алеша был остановлен в переулке странным человеком. Судя по изорванной блузе, он был когда-то рабочим, но его вспухшее от пьянства лицо напоминало бродягу, ютящегося где-нибудь в обуховских «кораблях» — ночлежках.

— На пару слов… — сказал он хриплым голосом и кивнул на ближние ворота.

Алеша вынул руки из карманов.

Бродяга в сильном беспокойстве посмотрел по сторонам.

— Дело, братец, к тебе… Серьезное…

— Серьезное? — Алеша покосился на кулачищи неизвестного.

— Не шучу… Ты скажи-кась, браток: не припоминаешь ли меня?

— Что-то не помню.

— И то верно. Где уж. Темно ведь было…

— Как темно? — не понял Алеша.

— Да я ж говорю про то… Ну, зимой-то… Шкворнем по тебе я промахнулся. Сиганул еще я тогда за угол да этаким карамбулем в яму…

Бродяга сделал комический жест и беззвучно засмеялся.

Алеша сочувственно покачал головой:

— Больно ушибся?

— Да нисколечко.

— А чего ж ты полез?

Бродяга развел руками:

— А спроси пьяного…

— Ты что ж, пьян тогда был?

— Выпил для смелости. То ись, малость подпоили…

— Тебя, значит, подговорили укокошить меня, что ли?

— Вроде… Зуб на тебя точат…

— Кто же это?

— Чай, сам знаешь.

— Афонька?

Оборванец нехотя кивнул головой. Алеша засмеялся:

— Ну так чего же ты тянешь? Стукнул бы сейчас сразу, коли за тем послан.

Оборванец изумленно посмотрел на открытое лицо Бахчанова:

— Отгадлив ты. Я ведь в самом деле послан сюда за этим… Вот и сапожный нож. А только не могу я поднять на тебя руку. Совесть не пущает…

— Тогда вот что. Зайдем ко мне, вскипятим чайку, покалякаем.

— Ишь ты как, — пробормотал ошеломленный бродяга и робко шагнул за Бахчановым.

Попивая чай, оборванец с воодушевлением рассказывал:

— Бедно живешь, что и говорить. И нету у меня ничего против тебя. Нищету не поделили, что ли? Да ты-то ведь не нищий, а вот я хуже нищего. За сотку водки убить готов. А ведь был рабочим человеком. У Берда работал… Выгнали, и пошло все прахом. Иной раз подумаешь: неужто конец? Неужто не вернуться в люди?!

— А почему же нет? Надо взять себя в руки, а люди помогут.

— Люди! Они только и знали, что толкали меня в яму, — озлобленно сказал бродяга.

— Разные люди бывают.

— Пожалуй, что так. Теперь я вижу. Ты ведь не из тех. Не из афонькиных… «Иди-кась, Прохор, говорят, укокошь парня, а уж мы тебя ублаготворим». Слыхано ли дело, мне, маляру Сухохвостову, убить человека! Спрашиваю их: а за што душу христианскую губить должен, могу знать? А они мне: «А разве не видел, как в „Вязьме“ нашего атамана при всем честном народе тот молокосос поносил?!» Видел, — отвечаю, — был там в то время. «Ну так вот, — говорят, — пусть не повадно другим будет, надо кровью смыть такое оскорбление». Пробую урезонить: побить еще куда ни шло, но как можно убивать? А они мне: «Не твое дело в тонкостях разбираться. Не задарма же водку нашу пьешь». Верно, — упорствую я, — водочка хоть мне и мила, да каторга горька. Ну, тут они со мной заговорили ласково. «Не бойся, — подбадривают, — на каторгу не осудят тебя, Ермилыч. Даже в тюрьму не сядешь.

Кончаешь-то недруга царева, смутьяна треклятого. И простится, мол, тебе за это и на том и на этом свете. А Мокий Власыч поможет дело замять…»

— Постой-ка, — прервал Алеша рассказ бродяги, вспомнив в эту минуту Танины намеки на какие-то темные связи Бурсака с полицией. — А ты, друг, видел в глаза этого самого… ну… Мокрия, или Мокия, как его?

— А вот слушай. Дойду до всего… Ну, поили меня так, что и себя не помнил. Раз вызывают к Бурсаку. Посмотрел он на меня, словно стервятник на мышь, и приказывает: «Пить-то повремени, пьяная душа. Начни выслеживать, да и кончай скорей намеченного-то, не то самого тебя кончим». И начал я ходить следом за тобой, как приговоренный. Видел тебя с одним семянниковским мастеровым, зовут его, кажись, Иваном. Видел, и не раз, с барышней. А и хороша же! Признайся, — небось невеста, а?

Алеша неопределенно засмеялся и ничего не ответил.

— Ну, ладно. Не мое дело. Но похвалить не воспретишь! — Бродяга прихлебнул чай и продолжал: — Оченно не хотелось подымать на тебя руку. Все уклонялся, врал им, что, дескать, трудно его укокошить. Ходит-то не один, а с молотобойцами. Тогда дали мне в помощь Тишку-вора. Но он только на словах помощник. На деле же, чую, шпиёнит за мной. Для виду при нем швырнул наугад в тебя шкворнем. Слава богу, что промахнулся. Не судьба, значит. И после того мне так осточертели все эти Бурсаки да Мокии с их окаянными делами, что пошел я на Преображенское кладбище и напился там на могиле женушки до белой горячки. Махнули было на меня рукой вчерашние дружки, думали, околею. Ан нет. Отошел. Едва полегчало — двинулся на разгрузку барок. Задумал снова жить по-человечьи. А Бурсак тут как тут. И как увиделись! Иду по тракту, а он на лихаче шпарит. И не один. С ним какой-то в драповом пальто. Вижу только, как баки по ветру развеваются. Подлетела пролетка ко мне, Бурсак делает знак: вскакивай. Ну я и скок, на подножку-то. Несемся далее. Ну, думаю, сейчас, забавы ради, скинет он меня на мостовую. А он поворачивается к бакенбардистому: «Вот, Мокий Власович, тот самый, мой раб верный!» И обращается ко мне: «Ты что же это, пес кладбищенский, за нос решил меня водить? Жить тебе надоело? Ведь вот уж сколько времени намеченный нами стоит поперек моей дороги. И не только девиц моих отбивает, с политическими снюхался! А ты все прохлаждаешься! Закон мой беспощадный забыл? Палкой побью, как собаку! В бараний рог сверну, ежели ослушаешься!»