Бах - [59]

Если городской совет чаще всего оставался к нему глух, то двор сразу прислушался. Уже в декабре он признал правоту кантора и потребовал восстановить его в правах. Более того, он порицал «дерзость» ректора и негласно осуждал Благородный совет. Дрезден сказал своё слово, и спор закончился. Наконец-то.

Судьба была немилостива к Баху, и ему почти тут же пришлось сражаться на новом фронте. Как мы помним, светская кантата «Феб и Пан» была стрелой, пущенной в музыкальных критиков. Тогда над этим посмеялись, и дело осталось без последствий. Несколькими годами раньше, в 1725-м, кантору в самом деле пришлось выслушать едкие замечания Иоганна Матгезона, композитора, друга Генделя и теоретика музыки, автора многочисленных трудов, в том числе трёхтомного руководства по галантной музыке («Das neueroffnete Orchestra», 1713; «Das beschűtzte Orchestra», 1717; «Das forschende Orchestra», 1721), «Совершенного капельмейстера» («Der vollkommene Capellmeister», 1739), прославившегося своим журналом «Музыкальная критика». Он упрекал Баха в поверхностности некоторых его сочинений. Наверняка в этой критике была зависть со стороны не очень одарённого композитора. Но в данном случае речь шла о знаменитой кантате «Умножались скорби в сердце моём» («Ich hatte viel Bekummemis»), по стилю более близкой к итальянской опере, чем к традиционным кантатам. Зачем такая несдержанность чувств, зачем повторять столько раз одно слово — «Ich, Ich, Ich…» — в одном из хоров? — писал Маттезон. Разве сможет слушатель ясно различить мелодию?

Теперь же Бах стал мишенью для новых нападок, ещё более резких и желчных. К тому же безымянных. Не подписываясь собственным именем, молодой органист Иоганн Адольф Шайбе (1708–1776), сын органного мастера, близко знакомого с кантором, повёл на него форменную атаку. Опубликовав свою статью в гамбургском журнале «Critische Musicus», Шайбе, должно быть, воображал, что вызовет оживлённую полемику? Возможно, за его спиной маячил Маттезон. Во всяком случае, в статье звучат те же упрёки, что высказывал тот.

Первая мысль, которая приходит в голову: сын Шайбе решил свести счёты с Бахом, который воспрепятствовал его назначению органистом в Лейпциг на место Иоганна Готлиба Гёрнера. Однако нет: критик напирает на теорию. В первой статье, от 14 мая 1737 года, он, прекрасно зная классические приёмы риторики, сначала сплетает лавровый венок бывшему учителю, восхваляя его виртуозную игру на клавесине и органе. На его взгляд, это истинный музыкант (Musikant). Но возложив венок на голову Баха, тут же сбрасывает его с пьедестала. Музыке Баха не хватает естественности! Сумбурная, слишком напыщенная в ущерб красоте. В более широком смысле этот упрёк мы уже слышали: его произведения чересчур сложны. Разве можно требовать от исполнителей, чтобы они играли с тем же проворством, как сам маэстро? Зачем навязывать им такое количество украшений? «Всем голосам приходится звучать одновременно, и притом исполнять их одинаково трудно, так что и не разберёшь, где же главный голос», — добавляет Шайбе.

Под конец Шайбе-младший ещё подгадил Баху, сравнив его искусство с творчеством поэта прошлого века фон Лоэнштайна — напыщенным и непонятным. Со стороны бывшего ученика это удар в спину, просто предательство. Возмущение Баха вполне можно понять.

Начинается спор об эстетике. Столкновение мнений, конфликт поколений — в каком-то смысле это война, близкая по духу к той, что разразится в Париже несколькими годами позже, — «Войне буффонов»[37], в которой сторонники итальянской оперы во главе с Жаном Жаком Руссо будут противостоять почитателям французской музыки, выступающим под предводительством Жана Филиппа Рамо. В данном же споре главное заинтересованное лицо не даст прямого ответа. Бах не пишет теоретических трактатов, он смолчал, предоставив другим идти на баррикады.

Первым в его защиту выступил его друг Иоганн Авраам Бирнбаум (1702–1748). Его аргументы, изложенные на тридцати страницах, — острые стрелы, метящие прямо в Шайбе (кстати, в переводе с немецкого это имя значит… «мишень»). Бирнбаум, профессор риторики в Лейпцигском университете, не скрывает своего восхищения ясностью музыкального языка, в котором «голоса чудесным образом переплетаются друг с другом, причём без малейших признаков путаницы». Автор не отрицает сложности произведений Баха, но разве можно иначе достичь совершенства? И приводит знаменитое утверждение композитора: «Того, чего сам я достиг прилежанием и упражнением, может достичь и любой другой, имеющий всего лишь средние способности и навыки»[38]. Терпение и труд всё перетрут. Это ответ самоучки, не получившего университетского образования.

Нет, подчёркивает Бирнбаум, господин Бах — никакой не музыкант, не деревенский скрипач, годный лишь на то, чтобы сочинять танцы. Зачем так насмешничать над ним? И если он берёт на себя труд давать подробнейшие указания, касающиеся украшений, тем, кто исполняет его произведения («все «манеры», все мелкие украшения и [вообще] всё, что подразумевается под способом игры [на инструменте], тщательно выписывает нотами»), то в этом он следует примеру великих французских органистов — истинных мастеров, какими были Гриньи и Дюмаж.