Багровая земля - [8]

– А берет? – не унимался я. – Что за странный у тебя берет?

– Никакой это не берет, – примерил Рашид отдаленно похожий на берет головной убор. – Пуштуны эту шапку называют «хвалей», но среди остальных народов прижилось название «пуштунка». Ну, как я? – крутанулся он перед Саидакбаром. – Сойду за своего?

– Сойдешь, – имитируя боксерский удар, ткнул его в живот Саидакбар. – Только не забудь: Идрис – важная птица. Раз ему доверили деньги, значит, он пользуется особым доверием пакистанского руководства, а раз Идрис их принес, значит, он честный человек. Так что держись независимо, а когда надо, то и надменно: пусть думают, что у тебя могущественные покровители.

– Ну все, пока, – помахал нам от порога Рашид и исчез. На этот раз – надолго.

Меня же вскоре поглотили другие дела. Но я всегда ощущал заботу Рашида: как только возникали трудности, рядом оказывались его сотрудники – и проблемы решались сами собой.

Глава четвертая

Одна из таких проблем возникла во время поездки в Джелалабад. Накануне я общался с министром по делам племен и народов, известным афганским поэтом Сулейманом Лаеком. Поскольку Лаек был болен, мы встретились в госпитальной палате, и я хотел все свести к обычному визиту вежливости, сказав, что москвичи помнят его выступления и ждут новых стихов.

Какой же радостью вспыхнули глаза этого далеко не первой молодости человека! Он засыпал меня вопросами о Москве. Оказалось, что у нас немало общих знакомых. Лаек тут же начал строчить им письма. Потом заявил, что всем не написать – для этого понадобится не меньше суток, а кому-то одному писать негоже, это значит, обидеть других.

– Давайте сделаем так, – предложил Лаек. – Я пошлю друзьям поэтический привет.

– Напишете поэму? А мы ее переведем и напечатаем, – предложил я.

– Нет! Прямо сейчас я прочту несколько новых стихов. Одни уже переведены, другие переведем вместе.

– Готов, – отозвался я, доставая блокнот.

Лаек откинулся на спинку кресла, устремил взгляд куда-то за горы и, не скрывая грусти, сказал:

– Я прожил достаточно долгую жизнь. Я разучился писать стихи о цветочках, птичках и томных взглядах. Моя поэзия всегда служила народу и революции. Тем более сейчас! Говоря словами моего кумира Маяковского, свое перо я приравнял к штыку и тем горжусь. Недавно в одной воинской части я попытался расспросить о нуждах, а солдаты в один голос требовали от меня стихов. Это в нашей-то стране повальной неграмотности! Начал я с известного поэта Асадуллы Хабиба. Есть у него строки, выстраданные каждым афганцем:

Я иду туда, где бои,

Где земля от крови багрова,

Где коварная тишина

Громче самого грома.

А потом прочел свое четверостишие, которое мне очень дорого:

Если сердцу Отчизна в беде не мила,

Если сердце любовь к ней не грела, не жгла,

Киньте в землю его, пусть займутся им черви,

А не то оно станет орудием зла!

Я – пуштун, но пишу и на пушту, и на дари. Правда, пушту мне ближе. К тому же я убежден, что только на этом языке можно по-настоящему ярко рассказать о проблемах пуштунских племен. А не решив их, мы не решим задач революции. Пуштуны составляют пятьдесят пять процентов населения нашей многонациональной страны.

Мои земляки есть практически во всех провинциях, но больше всего их на юге и особенно на востоке страны. В этих краях создалась чрезвычайно сложная ситуация.

В свое время границу между Афганистаном и Пакистаном инглизи провели так коварно, что тринадцать миллионов пуштунов оказались на территории Пакистана. Добавьте еще два с половиной миллиона кочевых племен. А между тем все эти земли исконно пуштунские. Мы никогда не признавали этой искусственной границы и всегда свободно ходили из кишлака в кишлак, с пастбища на пастбище, ни у кого не спрашивая разрешения. А если нас пытались остановить, брались на оружие. Теперь вы понимаете, что ни о каком закрытии границы не может быть и речи? Она проходит через пуштунское сердце. Его можно разрубить, но покорить – никогда.

Когда я встречаюсь с президентом Афганистана Наджибуллой, мы всегда ломаем голову над тем, как собрать пуштунов в одном доме, под одной крышей – и, знаете, кое-что придумали. Это «кое-что» я обязательно вам покажу. Вот выберусь из госпиталя и покажу. Сейчас это мое главное дело, оно важнее всех книг. Один я, конечно, ничего бы не сделал, но меня окружают люди, готовые на все ради осуществления этой идеи. О них я написал такие строки:

Кто живет, на жизнь не жалуясь, не ноя,

Видит будущее лучше, чем былое,

Кто борьбе отдаться рад, кто не пугается преград,

Только тот достоин имени героя!

– Рафик[11] Лаек, – признался вдруг переводчик, – дело прошлое, но лет десять назад одним своим стихотворением вы смутили мою юную душу.

– Смутил? Не может быть!

– Помните ваши знаменитые «Караваны»? Весь Кабул зачитывался ими:

Караваны, караваны – путь у каждого отдельный,

Караваны, караваны – нет у них единой цели.

Проводник нам нужен смелый,

Чтоб на путь нас вывел верный.

– Да-а, караваны… – вздохнул Лаек. – После них я угодил в тюрьму. Но проводник нашелся! Вот какие строки написал я, выйдя на волю:

Эй, ветер новой эры, дуй, крепчай!

Эй, солнце животворное, сияй!