Три "Я", четыре "Я", потом огромное количество "Я"; монологи, диалоги, полилоги... Эд чуял изменение себя, необоримое, чудовищное, ни с чем не сравнимое выворачивание из мира в мир наизнанку через эры и расстояния. Его вовлекло, протащило, надуло, опустошило, заполнило. Он озирался, испуганно и в то же время восторженно пожирая взглядом округу, дома, дороги, витрины, тротуары, скверы, антенны, тела, тела и тела, родные, бескрайние, божественные, запертые в клетках квартир, транспортных средствах, узких улочках, и все до одного впитывающие алмазной чистоты и солнечной густоты и нежности напиток, истекающий в материальность несознательных элементов уже очень давно, с начала времен, но воспринятый и родивший наконец радость единения только сейчас, начиная с этого момента и навсегда. Эд чуял также и запах исполнения обещания. Запах единственной встречи, к которой он стремился через все встречи всех своих жизней, которых не было, Эд теперь понял это. Он скрылся в подъезде ближайшего дома. Он застопил проносящийся NISSAN, обратился к водителю, сел, захлопнул за собой дверцу, и поток машин поглотил ничем не примечательный автомобиль. Он тихо пошел по краю тротуара, надеясь на встречу, медленно исчезая в объемной трехмерности города, и путь его не был отмечен никакими следами; о да, он не оставлял следов на своем пути никогда, именно поэтому никто никогда не мог проследить и законспектировать его путей жизненных, довольствуясь путевыми заметками; именно поэтому моя повесть носит характер уникального документа, хотя, собственно, мои пути пролегают совсем в других направлениях, и свидетельства об этом не сохранились, отнюдь; все дело в путях. Он лег на хилый заплеванный газон, тяжело вздохнул и замер. Никто и не заметил, что с этим вздохом отошла в мир иной эдова душа, покинув удивительное тело, растворившись в городе, став его ангелом-хранителем. Эд в лифте высотного дома вздрогнул, Эд в автомобиле марки NISSAN закашлялся и растерянно стал шарить по карманам. Эд, медленно бредущий по тротуарам бескрайнего города, оглушенный музыкой, ослепленный рекламами, затисканный безликой толпой прохожих, вдруг столкнулся с щуплым худым парнем с копной нечесаных волос и бездонным застывшим взглядом неопределенных глаз. Эд хотел его обойти, но что-то удержало его на месте, ноги отказывались служить. В горле застрял ком, а из глаз полились слезы. Парень глядел монументально и никак. Ветер слегка ерошил его волосы, на лице была легкая печать абсолюта. Казалось, он смотрел куда-то вдаль, пристально и задумчиво, а свет в его зрачках ширился, рос, истекал в мир, освежал луговые травы, уплывал за горизонт и становился этим миром. Изумительный аромат разносился по округе. Эд был потрясен, колени его подогнулись, он медленно склонился, обхватил руками ступни Сааха. Он плакал, орошая слезами очистительного страдания ноги самого дорогого ему существа. Он рыдал, как последняя сопливая девчонка. Шум города заглушал его веселый смех.
Последний вопль уходящей эпохи тотального непонимания: "Разрежьте меня на кусочки и сварите в бурлящем кипятке, а бульон вылейте в тазик, а тазик поставьте на крыльцо. Следите за обстановкой. На бульон слетятся райские птицы. Они будут пить бульон и петь песни. Не зевайте, стреляйте из старой двустволки, заготовьте побольше райских птиц. Ибо позже, зябкими зимними ночами в глухой избушке вы не будете одиноки, ощущая аромат рая, идущий из запертой кладовки, где развешаны вяленые райские птицы, и где воздух искрится от их неземного оперения."
