Бабья доля - [23]

успеть отдать, не взять с собой.

Вот мы и пишем: «Посвящается…»

1973

«Тревогой, болью и любовью…»

Тревогой, болью и любовью,

и светлой радостью горя,

сияла роща Притамбовья

посередине сентября.

Она сияла, трепетала

над коченеющим жнивьем…

Так вот чего мне не хватало

в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,

тропы в некошеном лугу.

И вдруг подумалось: уеду.

Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова

замру у Вечного огня,

когда глазами часового

Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,

как первый снег, как вдовий плат,

как две березки в чистом поле,

два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света

все озаряет синеву…

Кому отдам? Куда уеду?

Кого от сердца оторву?

1973

«Подожди, Пономаренко…»

Подожди, Пономаренко,

подожди – не уезжай!

Посмотри, звенит над Волгой

волгоградский урожай.

За Мамаевым курганом

колыхнулись ковыли.

Не от горя, а от песни

слезы к горлу подошли.

Хочешь знать, Пономаренко,

что сказал о нас народ?

– Без тебя он обойдется.

А без Волги – пропадет!

Люди скажут – как завяжут!

Я и в радость, и в беду

без кого угодно – выживу!

Без Волги – пропаду.

Заиграй, Пономаренко,

на ее крутой волне.

Заиграй такую песню,

чтоб мурашки по спине.

Чтоб неслась от Волгограда,

облетела полземли!

Чтоб не с горя, а от песни

слезы к горлу подошли.

1974

В лагере

Степь вольными травами дышит.

Рассвет подступает к окну.

Проснись раньше всех!

И услышишь:

поют соловьи на Дону.

Услышишь, как шепчется ветер,

о чем-то своем говоря.

Проснись раньше всех!

И заметишь:

встает из-за Дона заря.

И первую чайку над Доном,

и первые росы в степи,

и донник на склоне зеленом

заметь, не забудь, не проспи.

Потом заторопятся двери,

над лагерем горн запоет.

Но ты теперь знаешь и веришь:

тот счастлив, кто рано встает,

кто вольными травами дышит,

подслушивает тишину

и кто самый первый услышит:

поют соловьи на Дону.

1974

Парнишка, сочиняющий стихи

Бывают в жизни глупые обиды:

не спишь из-за какой-то чепухи.

Ко мне пришел довольно скромный с виду

парнишка, сочиняющий стихи.

Он мне сказал, должно быть, для порядка,

что глубока поэзия моя.

И тут же резво вытащил тетрадку —

свои стихи о сути бытия.

Его рука рубила воздух резко,

дрожал басок, срываясь на верхах.

Но, кроме расторопности и треска,

я ничего не видела в стихах.

В ответ парнишка, позабыв при этом,

как «глубока» поэзия моя,

сказал, что много развелось поэтов,

и настоящих, и таких, как я.

Он мне сказал, —

хоть верьте, хоть не верьте, —

что весь мой труд —

артель «Напрасный труд»,

а строчки не дотянут до бессмертья,

на полпути к бессмертию умрут.

…Мы все бываем в юности жестоки,

изруганные кем-то в первый раз.

Но пусть неумирающие строки

большое Время выберет без нас.

А для меня гораздо больше значит,

когда, над строчкой голову склоня,

хоть кто-то вздрогнет,

кто-нибудь заплачет

и кто-то скажет:

– Это про меня.

1974

Дорожная

Тем, кто встречает в дороге новогоднюю ночь

Вьется, вьется поземка,

завевает простор.

И тревожно, негромко

подпевает мотор.

И опять от порога,

от родного двора

убегает дорога —

кладовая добра.

Это дело такое —

ночь в пути коротать.

Это дело мужское —

о дорогах мечтать.

Чтоб жена у порога

ночь ждала – не спала,

убегает дорога —

кладовая тепла.

Ваши добрые руки

в эту ночь на руле.

Ваши полные рюмки

в эту ночь на столе.

Но опять от порога,

зови ни зови,

убегает дорога —

кладовая любви.

1974

Ровесницам

То ли буря, то ли вьюга

снегу в косы намела…

– Ну, подруга!

– Что, подруга?

Вся ли молодость ушла?

Вся ли в поле рожь поспела?

Ежевика отцвела?

Все ли песни перепела?

Все ли слезы пролила?

…То ли просто помолчала,

то ль чего подождала.

Кабы мне начать сначала,

я бы так же начала.

Так же до свету вставала,

те же делала дела,

то же пела, что певала,

тех же деток родила.

Наша песня – наши дети.

Им – и петь, и видеть вновь:

сколько песен есть на свете,

и все песни – про любовь!

От нее себя не спрячешь,

не уйдешь в густую рожь.

…А всех слез не переплачешь.

И всех песен не споешь.

1975

Рябина

Антонине Баевой

Рябина! Чья же ты судьбина?

В кого красна и высока?

Увидишь, выдохнешь:

– Рябина…

Не сразу вспомнишь, как горька.

Уже и речка леденеет.

И снег не в шутку собрался.

Одна рябина, знай, краснеет,

знай, красит темные леса.

И все кого-то согревает,

кому-то издали горит.

А то, что горько ей бывает,

про то она не говорит.

1978

Второе февраля

В свой срок – не поздно и не рано —

придет зима, замрет земля.

И ты к Мамаеву кургану

придешь второго февраля.

И там, у той заиндевелой,

у той священной высоты,

ты на крыло метели белой

положишь красные цветы.

И словно в первый раз заметишь,

каким он был, их ратный путь!

Февраль, февраль, солдатский месяц —

пурга в лицо, снега по грудь.

Сто зим пройдет. И сто метелиц.

А мы пред ними всё в долгу.

Февраль, февраль. Солдатский месяц.

Горят гвоздики на снегу.

1978

«На кургане, гремевшем боями…»

На кургане, гремевшем боями,

не отдавшем своей высоты,

блиндажи поросли ковылями,

разрослись по траншеям цветы.

Бродит женщина берегом Волги.

И на том, дорогом, берегу

не цветы собирает – осколки,

замирая на каждом шагу.

Остановится, голову склонит

и над каждым осколком вздохнет,

и подержит его на ладони,

и песок не спеша отряхнет.

Вспоминает ли юность былую,

вновь ли видит ушедшего в бой…

Поднимает осколок. Целует.

И навеки уносит с собой.

1980

«Всего-то горя – бабья доля!..»