Бабушки - [21]

— Я хочу пить, — выпалила Виктория, и мистер Пэтел подал стакан апельсинового сока с мякотью, жестом давая Эдварду понять, чтобы и не пытался за него заплатить.

Эдвард протянул стакан Виктории, а она уже возмущалась — к ней, большой девочке, относятся как к младенцу, но все же она испытывала благодарность, поскольку в тот момент ей очень хотелось быть просто ребенком.

— Извини, я должен был забрать тебя вместе с братом, — сказал Эдвард.

— Ты что, меня не увидел? — обвинила его Виктория.

Эдвард покраснел, эти слова явно задели его за живое. Ведь именно в этом он жестоко упрекал сам себя. Ему велели забрать маленькую девочку, но он совсем не подумал, что ему поручили взять черного ребенка. Эдвард мог придумать тысячи оправданий: что его отвлекли другие дети, бежавшие к воротам, шум, ужасное поведение Томаса, но на самом деле он не взглянул на Викторию, потому что она была черная. Но он ее заметил. Это не имело бы значения для большинства людей, входивших в эти ворота и выходивших из них, но Эдвард, родившийся в доме либералов, испытывал агонию бурного самоотождествления со всеми бедами стран третьего мира. Он учился в куда более престижной школе, хотя давным-давно посещал и эту, и там, в рамках различных проектов, его и его одноклассников «просветили». Мальчик собирал деньги для больных СПИДом и умирающих от голода, писал сочинения об этих и прочих несправедливостях нашего мира, его мать Джесси тоже выступала за всевозможные благие дела. Его поступку не было совершенно никакого оправдания, и его просто мутило от стыда.

— Ну, пойдешь со мной? — спросил Эдвард скромно у этого несчастного ребенка, а она молча встала и подала ему руку, чтобы он мог ее отвести.

— Бедная девочка, — сказала одна из старшеклассниц, она была явно тронута.

— Ну, не знаю. По-моему, у нее все нормально, — ответила вторая.

— Тут не очень далеко, — сказал Эдвард девочке, которая была вдвое ниже его. Говоря с ней, он наклонялся. А она тянулась к нему, уверенная, что должна вести себя как большая, и, все еще всхлипывая, заглядывала в его лицо, искаженное беспокойством за нее.

— До свидания, Виктория, — сказал мистер Пэтел строго и как бы наставительно; хотя это, скорее, было направлено на белого мальчишку, напомнившего ему какое-то насекомое, каких полно летом, с длинными ногами и усиками — комара-длинноножку.

— До завтра! — крикнул он им вслед, вдруг осознав, что об этом мальчишке ему совершенно ничего не известно, и решив дать ему понять, что за Викторию есть кому постоять. Но дети уже вышли на улицу и решительно зашагали по мокрой листве и лужам.

— Куда мы идем? Куда? — выспрашивала девочка, но голосок ее был так тих, что Эдвард не слышал, зато он постоянно наклонялся к ней и улыбался, не зная, что вид у него при этом был измученный.

Когда Виктория уже подумала, что им придется идти, пока у нее не отвалятся ноги, они зашли в ворота и направились к дому с ярко светящимися окнами — целый ряд таких домов стоял там, как обрыв.

Эдвард повернул ключ в замке, и они оказались в большом зале — Виктория приняла его за магазин: из тех, в окна которых она глазела иногда на главной улице. Ярко, светло, тепло (а ведь из-за пронизывающего ветра она уже насквозь продрогла), в огромном зеркале рядом с Эдвардом, таким же взъерошенным, отражалась она — да, она самая, Виктория, перепуганное создание с открытым ртом, вылезшими на лоб глазами, а Эдвард уже стянул с нее куртку и бросил на подлокотник красного кресла. Он пошел дальше, Виктория побежала за ним, бросив ту себя, что в зеркале. И вот они оказались в такой огромной комнате, в какой ей бывать еще не доводилось, если не считать школьного зала. Эдвард потянулся за чайником, налил в него воды из-под крана, и Виктория решила, что эта часть комнаты служит кухней. Всюду валялись игрушки. Она подумала, что тут должен жить Томас, тогда где же он?

— Где он? — прошептала она, и Эдвард, возившийся с чашками и блюдцами, застыл, пытаясь понять, что она имеет в виду.

— А, Томас? Он ушел ночевать к другу, — объяснил он. — Садись. — Девочка осталась стоять, тогда он поднял ее и усадил в кресло, такое мягкое и теплое, что Виктории почудилось, будто оно ее обнимает. Она осторожно осматривалась, опасаясь, что увидит что-нибудь запредельное для ее понимания. В эту огромную комнату влезла бы вся квартира ее тети. А потом, разглядывая все вокруг с разинутым ртом, девочка повалилась и уснула: слишком уж был насыщенный день.

Эдвард, привыкший к обращению с малышами — он все еще считал Викторию совсем маленькой, ведь она была такой крошкой, — уложил ее на подушки, чтобы ей было удобнее, и принялся рыться в огромном холодильнике в поисках чего-нибудь съестного. Где его мать, он не знал, но предпочел бы, чтобы она была тут. Эдвард договорился встретиться с друзьями со школы, но вот застрял с этим ребенком, которого он так ужасающе обидел… следует упомянуть, что в его жизни уже близился пубертатный период, так что мальчик стал очень стыдлив, несчастен, имел много претензий к собственному окружению и страстно восхищался всем, чего не было в Британии, был ярым поборником справедливости, злился на мать, в которой, в какой-то степени, видел воплощение всех реакционных сил, до смерти презирал отца, вальяжного и равнодушного к страданиям, — ведь именно об этом говорило его всегда хорошее настроение. Поэтому в итоге, лет восемь спустя, Джесси Стэйвни скажет ему, да и всем, кто в тот момент окажется поблизости: «Этот твой чертов переходный возраст, боже мой, боже мой, он мою жизнь лет на двадцать сократил».