Бабодурское - [50]

Приговаривая четверостишие про настойчивых октябрят и суровую свинарку Аннуванну, Мария Николаевна вытерла пыль с подоконника, разместила на нем дюжины две свиней среднего размера, удобнее расселила в серванте штук сорок поросят размера ниже среднего и усадила на диван пять гигантских свиноматок с хитрыми мордами и ноздрястыми пятачками. Потом Мария Николаевна достала с антресолей пакет с елочными украшеними, развесила по веточкам дождик, прикрутила шарики, пару раз укололась и даже загнала иголку под ноготь, закрепляя золотую пику. Потом Мария Николаевна ненадолго огорчилась из-за того, что старенькие ГДРовские сосульки уже осыпались и стали совсем некрасивыми. Однако в Жоркиных пакетах обнаружилась коробка импортных шоколадок, каждая из которых мало того что притворялась елочной игрушкой, но была еще и оборудована «правильной» петелькой, и Мария Николаевна, изумляясь капиталистической предусмотрительности, все-таки доукрашала елку. А потом Марии Николаевне пришла в голову странная мысль, которую уже лет пять она всячески гнала прочь.

Дело в том, что покойный супруг Марии Николаевны — человек неплохой, но не без странностей, имел пагубную страсть к коллекционированию. Однажды, когда супруги будучи в командировке в социалистической тогда еще Германии, устраивали новогоднюю вечеринку, немецкие коллеги подарили им щелкунчиков. «Глюклишь Вайнахтунг», — хором пропели немцы и достали четыре красивых свертка. Мария Николаевна распаковала хрустящую фольгу и ахнула. Четыре разных и очень зубастых деревянных человечка скалились учительнице в лицо. Чтобы не обидеть немцев, Мария Николаевна выставила всех уродцев одновременно. Правда, ради «фройндшафта» пришлось пожертвовать снегурочкой и дедом морозом, для которых места под елкой просто не осталось. Праздник прошел весело, но с тех пор отчего-то все решили, что странная учительская семья собирает щелкунчиков. И пошло-поехало. Уезжая из Вюнсдорфа, супруги везли с собой положенный столовый сервиз «Мадонна», двухкассетный магнитофон и ящик, набитый под завязку деревянными солдатиками с ореховым оскалом. «Ну вот, Машенька, теперь мы с тобой самые настоящие коллекционеры, — потирал руки супруг Марии Николаевны, развешивая щелкунчиков по стенам новой однушки на последнем, пятом, этаже. — Глядишь, лет через двадцать нас на выставки приглашать начнут». Через двадцать лет странная коллекция, увеличившаяся до ста пятидесяти единиц, была небрежно распихана по коробкам и упрятана в стенной шкаф. На шкафу повис аккуратный замок, а ключик вдова убрала в плоскую жестяную банку из-под монпансье, вместе с пенсионным удостоверением, грамотой «Почетный учитель» и свидетельством о смерти.

Мария Николаевна не любила натыкаться на этот ключик, потому что тогда у нее замирало сердце, и приходилось тридцать раз капать на рафинад валокардином. Еще Мария Николаевна не любила вспоминать о том, что за панельными дверцами шкафа, в картонных гробах, лежат сто пятьдесят деревянных человечков с равнодушными нарисованными глазами, с лихими усами и крепкими дубовыми челюстями. Но сейчас, глядя на неожиданно возникший «свинарник» и недорезанный оливье, Мария Николаевна подумала, что ей все равно нечем заняться и можно потихонечку доставать щелкунчиков одиного за другим и перебирать в памяти события, лица, звуки… Перебирать, запивая полусладким «Абрау Дюрсо», точно как много лет назад, когда она еще не встречала праздники в безлюдной тишине. «К концу жизни со мной остались лишь плюшевые свиньи и деревянные куклы», — грустно расфилософствовалась Мария Николаевна и полезла в комод за банкой из-под монпансье.

* * *

Хуан-Антонио-Сальваторе Первый полз по узкой шахте, обдирая бока о шершавые стены. Густая, как топленый сыр, темнота обволакивала, душила, давила жутью на сердце. Порой ужас сменялся любопытством, любопытство опять ужасом. В животе звонко бурчало от голода и невыносимо хотелось пить. Чтобы не думать о страхе, голоде и неизвестности, дофин разговаривал сам с собой вслух.

— На карте указано, что этот проход ведет в подземелья. А потом, если удастся миновать логова чудовищ, мы можем выбраться на волю. Да! Там снег, там холод, но это лучше, чем бесславно погибнуть от голода. — Хуан успокаивал остальных, но пафос в его голосе слишком отчетливо перемешивался с неуверенностью.

— А чего так узко-то? — возмущался Антонио. — Наша порфироносная плоть мало того что желает жрать, так еще и оцарапала все бока.

— Так на порфироносцев не рассчитывали. Хватит разглагольствовать, — резко оборвал нытье Сальваторе. — Ой! Смотрите-ка. Свет!

Мерцающий красноватый столб вползал сквозь гигантскую пробоину в полу шахты. Яркий, безудержный, бесстыдный, похожий на свет полярной звезды, он слепил дофину глаза и манил неизвестностью.

— Если верить карте, здесь должен быть глухой бетон, — Хуан осторожничал.

— Если верить карте, наши высочества уже час по подземельям болтаются.

— Тихо. Не орите! — Сальваторе умел командовать при необходимости.

Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно… очень медленно раскрыл глаза. И увидел ее… Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь… Или, если правильно вывернуть тело в полете, он бы опустился чуть поодаль… Зеленая, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешенная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов, она точно шептала: «Я — твоя».