Бабель: человек и парадокс - [69]

Обточенные серые камни с трехсотлетними письменами. Грубое тиснение горельефов, высеченных на граните. Изображение рыбы и овцы над мертвой человеческой головой. Изображения раввинов в меховых шапках. Раввины подпоясаны ремнем на узких чреслах. Под безглазыми лицами волнистая каменная линия завитых бород. В стороне, под дубом, размозженным молнией, стоит склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого. Четыре поколения лежат в этой усыпальнице, нищей, как жилище водоноса, и скрижали, зазеленевшие скрижали, поют о них молитвой бедуина:

«Азриил, сын Анания, уста Еговы.

Илия, сын Азриила, мозг, вступивший в единоборство с забвением.

Вольф, сын Илии, принц, похищенный у Торы на девятнадцатой весне.

Иуда, сын Вольфа, раввин краковский и пражский.

О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды».

Лея Гольдберг пишет:

«Кто из читателей этого рассказа, из цикла рассказов Бабеля „Конармия“, может подумать, что изначально он не был написан на иврите? Тема рассказа, его стиль и язык в переводе А. Шленского, свидетельствуют, что русский подлинник в данном случае является переводом с иврита. И этот рассказ благодаря переводу словно вернулся домой».

Лея Гольдберг, конечно же, намеренно играет с читателем, подталкивая израильских читателей к узнаванию ивритских коннотаций (в том числе стилевых и грамматических) в этом шедевре Бабеля.

«Возьмем предложения, вроде: („Илия, сын Азриила. — Д. Р.) великий в суждениях, знатный в размышлениях, боровшийся разумом против забвения“, и даже предложение из авторского описания: „Четыре поколения лежат в этой усыпальнице, нищей, как жилище водоноса“. Ведь их источник — тот источник, что таится в душе, — это ивритские тексты. И приятно видеть эти рассказы в этом переводе, когда они приходят к нам без всяких околичностей. Читатель, владеющий русским, дивится: каким образом автор этого рассказа сумел передать на прекрасном русском языке этот ивритский стиль, если почти все переводчики наших древних книг на русский язык так непростительно грешили либо против ивритского подлинника, либо против русского языка (включая и русский перевод Танаха)».

Гольдберг снова подчеркивает, до чего «ивритский» писатель Бабель, какая ивритская музыка звучит в его слове, в отличие от столь многих авторов и столь многих переводов, в том числе переводов Священного Писания (даже переводы Библии на русский, по словам Гольдберг, звучат не столь органично и подлинно, не так по-ивритски, как творения Бабеля).

Гольдберг прежде всего пытается описать язык Бабеля:

«Мы различаем в его творчестве по меньшей мере четыре языковых пласта: (а) виртуозный язык писателя, непогрешимый в грамматическом и стилистическом отношении и тем не менее индивидуальный, особенный; (б) поэтический торжественный язык, за которым различимы интонации библейской поэтической речи; (в) еврейско-русский язык и язык одесситов из мира людей вне закона (очевидно, лишь когда писатель передает нам прямую речь или делает рассказчиком человека вроде Бени Крика); русский язык, в котором различимо влияние идиша, когда его еврейские персонажи кое-как изъясняются по-русски. Интересно, что в переводе Шленского все эти четыре языковых оттенка сохранены и иврит в точности следует за русским подлинником».

Здесь снова, читая мастерский разбор Гольдберг, удивляешься, почему столь многие люди упустили «еврейскость» (и, согласно Гольдберг, даже «израильскость») стиля и обертонов в творениях Бабеля. Проницательный анализ Гольдбег, быть может, наиболее близок и полон значения для еврейского, израильского читателя, но он также представляет собой общую интерпретацию намеренно выбранного Бабелем стиля письма. Этот анализ заслуживает значительно большего внимания литературоведов.

«Но мы привели здесь этот короткий рассказ не только для обсуждения языка Бабеля. Да и слово „рассказ“, вообще говоря, не подходит к нему, он скорее похож на стихотворение в прозе. Читатель, который знает, что это козинское кладбище где-то на Волыни нежданно-негаданно возникает посреди цикла рассказов о Гражданской войне после Октябрьской революции в России, спрашивает себя: кто же этот пишущий (здесь и далее выделено Л. Г. — Д. Р.) и перед кем встает образ четырех поколений хасидских раввинов на Волыни и глубины еврейской истории, запечатленный в безгласных камнях, говорящих своими ивритскими надписями в той жалкой усыпальнице, „нищей, как жилище водоноса“? Ведь пишущий приходит на это кладбище с отрядом казаков Буденного. И именно этот еврейский казак вспоминает погромы 1648–1649 годов и „склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого“. Ведь Бабель, как кажется, сбросил с себя все путы традиции и пошел к миру революции, и войны, и грез о свободе и равенстве всех народов, — а еврейская хасидская традиция следует по пятам за ним и за его поэтическими строками, и то, что называется архетипом его памяти, он черпает в истории своего народа, в квадратных буквах, из воспоминаний, которые являются не только воспоминаниями его детства, но и памятью поколений, диктующей ему не в одном лишь этом рассказе».