Бабель: человек и парадокс - [66]

«Я не могу удержаться и не рассказать об одном забавном эпизоде, участником которого я был. Это произошло еще до откровений Хрущева на XX съезде. Меня пригласили прочесть лекцию в „Клубе прогрессивной культуры“ на тему „Кризис гуманизма в современной литературе“. Дело было в 1952 или 1953 году, и приглашавшие, безусловно, имели в виду „кризис гуманизма“ в литературе Запада. Но я — уж не знаю, по глупости ли или из желания насолить — говорил о кризисе гуманизма именно в литературе Восточного блока, в советской литературе. Я не стану рассказывать, какая буря разразилась среди присутствующих, об оскорбительных выкриках в мой адрес — я не преувеличиваю, кричали, что „за такие слова его повесить надо“, что я… „титовец“, как обличил меня один из сотрудников „Сифрият поалим“, после того как долго мычал, подыскивая нужное слово, и нашел самое позорное, что мог придумать. (Тут я должен заметить, что Шленский, ведущий вечера, старался „защитить“ меня и просил собравшихся позволить мне говорить — во имя „свободы слова“, разумеется.) Но во всей той истории больше всего поразил меня вопрос одного из слушателей, который говорил с искренней болью и страхом: „Как вы можете говорить такое о книге (романе Галины Николаевой „Жатва“), удостоившейся Сталинской премии?“»

Роман Г. Николаевой (1911–1963) «Жатва» (1950) о послевоенном восстановлении колхозного хозяйства в северном селе получил Сталинскую премию в 1951 году. В 1957-м Николаева опубликовала роман «Битва в пути», где показала пагубное воздействие «культа личности» на людей и общество. Заметим также, что прозвище «титовец» образовано от имени Иосипа Броз Тито (1892–1980), главы правительства Югославии, чей курс расходился с курсом Сталина, так что в 1949 году отношения между Югославией и СССР были разорваны.

«Я не собираюсь бросать камень в людей, которые в то время действовали и говорили из искренних побуждений и, как кажется, верили в то, что делали и говорили. Но сегодня, когда флюгер повернулся в другую сторону и даже там „распустили ремень“ (если в самом деле его распустили), разве элементарная порядочность добрых людей в Израиле не требует рассказать их читателям об этих переменах и, набравшись смелости, объяснить, почему то, что было „трефным“ вчера, сегодня сделалось „кошерным“?

Я, понятное дело, не собираюсь сводить счеты с раскаявшимися, тем более не мечтаю увидеть, как они публично признаются в грехах. Однако я убежден, что объяснение, почему издательство „Сифрият поалим“ так поздно занялось переводом Бабеля на иврит, необходимо из соображений общественной гигиены, чтобы дышать чистым воздухом, а также для того чтобы поставить преграду и перекрыть путь дующему оттуда ветру, чтобы не им, не оттуда, определялись впредь вкусы и запросы израильских читателей.

А что подобная опасность грозит нам и сегодня, доказывает история с Евтушенко.

Об Ицхаке Бабеле у нас вспомнили через двадцать лет после его смерти в заключении в России. Юный Евтушенко удостоился несколько иного приема. Многие его стихи уже переведены на иврит и вышли отдельной книгой. Ладно, можно понять, почему всех так взволновало появление его „Бабьего Яра“: мы не слишком избалованы изъявлениями приязни со стороны неевреев, тем более со стороны писателей из мира светлого будущего. <…> Не столь понятно мне восхищение Евтушенко как поэтом. Я прочел его стихи (правда, только в переводах на иврит) и признаюсь, не сумел понять причину произведенного ими впечатления. Большим поэтом его точно не назовешь. В лучшем случае слабый отголосок Маяковского, чей голос в Советской России не мог пробиться сквозь заслон в течение последних тридцати лет, а теперь ему позволили — звучи. И его „Автобиография“ меня не вдохновила, хотя и ее поспешили у нас опубликовать. Если бы я не опасался оказаться среди недостойных, чьи нападки на „Автобиографию“ продиктованы совсем другими, чем у меня, соображениями, я бы сказал, что она свидетельствует не об истинной смелости, но о дерзости малокультурного, поверхностного поэта, чья голова закружилась от восторженного приема, оказанного ему на Западе, и потому он позволяет своему перу писать все, что в голову придет, без глубокого размышления и без большого самоуважения. Более того, мне кажется, что он позволил себе написать то, что написал, только потому, что считал, что ему ничего плохого за это не сделают.

Однако он, похоже, ошибся. Да простит им Бог, но тем временем что-то случилось с его „Бабьим Яром“, благодаря которому он стал знаменит: когда он убедился, что рассчитал неверно и что власти по-прежнему не дозволяют открыто выражать симпатии к евреям и критику в адрес остальных, то пошел на попятный и покаялся в грехах.

Я не вправе осуждать его за это. Он-то знает, чем это может кончиться, и, если испугался, значит, и сегодня есть еще чего бояться. Но что касается нас, уж лучше бы мы не спешили так его восхвалять. И разве не факт, что истинно большие поэты и истинно большие писатели не каялись даже в страшное сталинское время и уж тем более не делают этого сегодня. Некоторые из них заплатили за свое молчание ужасную цену — и я, как уже сказано, не знаю, имеет ли кто-нибудь право требовать от ближнего подобного героизма, настоящего, упрямого, такого, какой проявили Пастернак, например, или Бабель. Но мне кажется, что мы можем оценивать масштаб поэта также по мерке его прямодушия и верности тому, что он написал, и нам позволительно задуматься и решить, что тот, кто готов отказаться от своих слов, едва только его „ударили по башке“ (а в сегодняшней России за такие ошибки, которые допустил Евтушенко, все-таки смертью не карают!), возможно, не является столь большим поэтом, каковым его поспешили объявить.