Бабье лето - [215]

— Можешь быть совершенно спокоен: я не ущемлю ни себя, ни Клотильду. У меня были и свои тайные радости и страсти. Их дает презренный мещанский промысел, когда он ведется по-мещански и без затей. Что неказисто, в том тоже есть своя гордость и свое величие. Но теперь я хочу проститься со страстью к конторским делам, постепенно у меня появившейся, и отдаться забавам помельче, чтобы и у меня тоже было бабье лето, как у твоего Ризаха.

Прожив некоторое время в доме роз, мы с Наталией как-то подошли к нашему новому отцу и попросили его, чтобы он принял от нас одно обещание, чем нас очень обрадовал бы.

— Какое же? — спросил он.

— Что мы, если ты покинешь нас на этом свете раньше, чем мы тебя, ничего не меняли ни в доме роз, ни в имении, чтобы жила и осталась нам в наследство дорогая память о тебе.

— Это слишком много, — отвечал он, — вы обещаете нечто, не зная, сколь оно велико. Таких уз я не хочу накладывать на вашу волю, они могут иметь самые скверные последствия. Если вы хотите всячески чтить память обо мне, делайте это и передайте ее своим потомкам, а остальное меняйте, как вам захочется и как понадобится. Мы еще вместе при моей жизни кое-что изменим, улучшим, построим. Я хочу еще испытать радость, а переделывать и творить с вами мне милее, чем одному.

— Но Ольховый ручей должен остаться памятником этой прекрасной местности.

— Составьте грамоту, чтобы его берегли в нынешнем виде из поколения в поколение, пока его берега не заболотятся.

Ризах поцеловал Наталию, как он любил, в лоб, а мне протянул руку.

Когда после необыкновенно пышного цветения, поразившего моих родителей, никогда ничего подобного не видевших, розы увяли, мы распрощались, совместная жизнь, так долго продолжавшаяся, кончилась, и дни потекли по обычному своему руслу. Мои родители с Клотильдой отправились в Густерхоф, где хотели оставаться до зимы, а я с Наталией переселился в нашу постоянную штерненхофскую квартиру. Нам предстояло стать здесь настоящей семьей. Матильда собиралась жить и вести хозяйство вместе с нами. Управлять имением должен был я. Я принял эту обязанность, попросив Матильду оказывать мне посильную помощь. Она это пообещала.

Так время вступило в свои права, и потекла, неделя за неделей, простая, размеренная жизнь.

Некоторое разнообразие пришло лишь осенью. Двоюродные братья из дома, где родился отец, гостили у моих родителей в Густерхофе. Мы съездили туда к ним. Щедро одарив родственников, отец отправил их в своей карете на родину.

В начале зимы Роланд закончил свою картину. Из-за больших размеров ее пришлось свернуть, а золоченую раму разобрать, чтобы выставить картину на мольберте в мраморном зале. Мы поехали в Асперхоф. Все долго рассматривали и обсуждали картину. Роланд был в приподнятом настроении, окрылен. Ибо каково бы ни было мнение окружающих, как бы они ни хвалили сделанное, указывая, впрочем, на места, которые следовало улучшить, в душе он чувствовал, что когда-нибудь создаст что-то еще более высокое, совсем большое. Ризах предоставил ему средства для поездки, и Роланд стал готовиться к скорому отъезду в Рим. Густаву предстояло провести зиму в Асперхофе. Весною он должен был наконец отправиться посмотреть мир.

Так устанавливались и налаживались самые разные связи.

Как-то давно, когда я навестил ее в Штерненхофе, Матильда сказала мне, что жизнь женщин ограниченна и зависима, что она и Наталия потеряли поддержку родственников, что им приходится многое черпать из себя, как мужчинам, и жить в отсвете своих друзей. Таково их положение, оно по природе своей сохраняется и ждет дальнейшего своего развития. Я запомнил эти слова, они глубоко запали мне в душу.

Часть этого развития, думал я теперь, состоялась, вторая наступит с устройством Густава. Во мне женщины снова нашли опору, установилась некая основа их жизни. Через меня у них завязались связи с моими родными, и даже отношения с Ризахом приобрели какую-то закругленность и прочность. Завершение семейным связям даст впоследствии Густав.

Что касается меня, то после совместной поездки в горную часть страны я задался вопросом, охватывают ли целиком жизнь общение с милыми друзьями, искусство, поэзия, наука, или есть еще что-то, что ее охватывает и наполняет гораздо большим счастьем. Это большее счастье, счастье, кажется, неисчерпаемое, пришло ко мне совсем с другой стороны, чем я тогда полагал. Преуспею ли я в науке, от которой я не хотел отступаться, сподобит ли меня Бог оказаться среди светил, этого я не знаю. Но одно несомненно, чистая семейная жизнь, какой хочется Ризаху, основана; она — порукой тому наша привязанность и наши сердца — будет длиться с неубывающей полнотой, я буду управлять своим имуществом, буду делать другие полезные дела, и всякие, даже научные устремления обретают теперь простоту, опору и смысл.