Бабье лето медвежатника - [17]

– Если можно, пригласите профессора Ламберта. Он ведь светило медицины!

Еще в Бронксе, получив недобрую весть, Мэг сгребла свои скромные золотые украшения и разбудила среди ночи ювелира Хиллера, чтобы выручить хоть какие-то деньги. И вот теперь она у цели! Первым делом Мэг обмыла больного. Тот вдруг открыл глаза, взглянул на женщину и в знак благодарности положил руку ей на колено. Мэг с ужасом смотрела на эту исхудалую руку, обтянутую желтоватой кожей.

Бедняжка рухнула у койки на колени, а больной ухватил ее за плечо и, едва ворочая языком, выговорил:

– Все… о'кей…

Мэг вскочила как ужаленная и бросилась к врачу.

– Этот человек не Пенкрофт!

– С чего вы взяли?

– Не ваше дело! Сказано вам: это не Пенкрофт! Покажите мне его вещи!

Мэг перерыла все пожитки пострадавшего. Нашла собственное письмо. А вот и старенький, потертый кожаный бумажник, так хорошо знакомый ей. В бумажнике фотография Вивиан – Мэг отправила ее бывшему мужу шесть лет назад… Что же сталось с Пенкрофтом? На какую участь обрек его человек, который лежит здесь с простреленной головой?

– Сударыня… пригласить на консилиум профессора Ламберта?

– Да, конечно! Ведь если этот тип не поправится, я так и не узнаю, что случилось с Пенкрофтом. Зачем только он ушел из дому?… Чуяло мое сердце, не доведет это до добра!..

И тут подоспела Банни. Женщины стали друг против друга.

– Вы к кому? – холодно процедила Мэг.

В своем прорезиненном плаще, с вымокшими под дождем растрепанными волосами, запыхавшаяся от волнения и спешки Банни являла собой жалкое зрелище.

– К Пенкрофту… – запинаясь, выговорила она.

– По какому праву?

– Я… я его невеста.

– Никакая вы ему не невеста!

Женщины мерили друг друга взглядами, в которых читалась непримиримая вражда. Обеих терзала одна и та же мысль: вот ведь, оказывается, ее единственный завел себе на стороне зазнобу, которая имела наглость сломя голову примчаться сюда, чтобы, позабыв обо всем на свете, выхаживать мужчину, по праву принадлежащего ей, и только ей одной. «Нашел на кого польститься!» – думала каждая о своей сопернице.

– Этот человек – не Пенкрофт! – наконец произнесла Мэг.

– Знаю… Это Бенджамин Вальтер… мой жених.

Выходит, предполагаемая разлучница знала, что раненый – не Пенкрофт. Это меняет дело.

– Если выкарабкается, он скажет, где Пенкрофт. Здесь явно дело нечисто!

– Тише, не кричите!.. Пенкрофт в Техасе, у меня дома. Эта парочка идиотов затеяла какой-то дурацкий обмен…

Теперь, когда все выяснилось и обе поняли, что они не соперницы, взгляды их смягчились, и женщины без лишних слов бросились друг другу на шею и разрыдались.

– Пошли, поищем какое-нибудь пристанище, – сказала Мэг.

– Нет. Я хочу быть рядом, когда к нему вернется сознание. Увидит меня – и успокоится… Он такой беспомощный и жалкий!..

Воцарилось молчание. Звякнул брошенный в таз инструмент, где-то в конце коридора с шумом хлестала из крана вода. Женщины не сводили друг с друга глаз, прикидывая меру пережитой любви и страданий, присматривались одна к другой подозрительным, испытующим взглядом, словно человек, преисполненный чувства собственной значимости и предполагающий в другом парвеню.

– Вы кто ему будете? – поинтересовалась Банни.

– Бывшая жена.

Обе пристроились на жесткой скамье в коридоре, измученные перенесенными страданиями, сплоченные общей судьбой и взаимным сочувствием. Интуиция подсказывала обеим, что ни одна из них не знала счастья и давно изверилась в надежде быть счастливой. Печаль и внутренняя опустошенность – вот их удел.

– Когда Пенкрофт заявил, что желает уехать во что бы то ни стало, я не пыталась его удержать. Я родом из Лапландии, а у нас принято подвешивать на шею оленю-вожаку деревянную колоду, чтобы не слишком быстро бежал. Муж тяготился семейной жизнью, вот я и отпустила его на волю… Пусть плывет в заморские дали, если уж ему так приспичило. Все мечтал, что вдалеке от дома он встанет на праведный путь…

– Да… Видать, оба они неугомонные. Бен тоже все твердил: в разлуке он, мол, исправится и вызовет меня к себе. И теперь, когда его дела поправились, наверняка вызвал бы…

Мэг уставилась на нее круглыми глазами.

– Как же вы отстали от жизни, милая моя! Неужто до сих пор верите, будто мужья призовут нас к себе, чтобы вновь свить семейное гнездышко? Да ведь они и из дома-то сбегают от нас!

Банни испуганно сжалась. Судя по всему, она тоже понимала эту очевидную истину, только не решалась себе признаться. А Мэг не была сентиментальной. Наделенная здравым умом, самокритичная и склонная к пессимизму, она отличалась трезвым подходом к жизни.

– Разве не ясно, что с нами порвать нельзя? Мужчина либо сбежит без оглядки на край света, либо до конца дней останется возле нашей юбки. Будет любить свою благоверную и в то же время побаиваться ее. Муж не осмелится заикнуться, что не прочь сходить в бар, опрокинуть стаканчик да послушать музыку, что рад бы закурить в гостиной, но кто же ему позволит, этак все занавески дымом провоняют. Наше отношение к мужчинам, милочка, складывается из двух моментов: мы по справедливости судим их и прощаем безо всяких на то оснований. А они прекрасно сознают, что мы всегда правы и гораздо выше их по своей порядочности. Сознают, что мы единственные в мире знаем их как облупленных, со всеми их недостатками и стремлением казаться лучше, чем они есть на самом деле. Мы для них досадная помеха, ведь им хотелось бы завоевать уважение не по праву, не по заслугам, а в обход собственных недостатков и слабостей, но с нами-то этот номер не пройдет. Вот они и бегут куда глаза глядят. Сулят потом выписать нас к себе, поскольку именно от нас и сбежали. Мужья остаются вечными детьми, как нам вечно оставаться в матерях, поэтому они всегда разрушают порядок, а мы испокон веку восстанавливаем его. Они могут позволить себе быть жестокими, потому что мы все равно простим их. Для них важно одно, для нас – другое. И вот теперь, в свои сорок лет – хотя в моих документах по ошибке указаны сорок два, – мы очутились среди ночи в какой-то больнице, на жесткой скамье… Вздумай кто спросить нас, согласны ли мы начать все сначала, мы в один голос ужаснемся: «Боже упаси!» – а сами в любой момент готовы повторить все от начала до конца. Вот почему для нас главные радости жизни – стряпня да уборка. Стряпать еду и наводить порядок – таков наш удел. Вижу, вас сморило, дорогая, тогда я закругляюсь.