...Азорские острова - [26]

После того как закончена трапеза — спать! На лавках, покрытых тулупами, на соломе, а кому повезет — и на русской печке окажется место. Разморенные ездой по морозу, сытным обедом, едва успеваем мы добраться до своего ложа, как дремучий сон охватывает нас и несет каждого в свою страну сновидений.

Может быть, кто-то и улыбнется, читая эти строки, но я твердо убежден, что человек должен жить во всю силу своих и душевных и физических сил. Работа ума и тела, исполнение нравственного долга, наслаждение природой, впечатления от произведений искусства, удовольствие от вкусной еды — все это и дает ощущение полноты жизни, все это должен испытать человек, чтобы познать и радость и вкус всех сторон существования.

Не помню, писал ли кто-нибудь о прелести сна, о наслаждении сном. А я хочу сказать, что были у меня случаи и до сей поры они в памяти, когда сон доставлял наслаждение не только физическое, а и душевное. Вот таким сном, радостным, легким, и засыпали мы после наших переездов. Сном, в котором не то плывешь куда-то, не то паришь плавно и неторопливо…

Но еще до начала вечера просыпались мы, чтобы строить сцену для представления. В самом большом классе школы отгораживали одеялами и простынями кусок комнаты, ставили там самую необходимую мебель — стол да два-три стула — вот и готова декорация для нашего спектакля. А играли мы комедию Фонвизина «Недоросль». Ну, и костюмы наши были под стать обстановке. Но, сколько помню, оформление ни у кого не вызывало нареканий. Зрители просто верили, что именно так все и должно быть — что старый дворянский дом обставлен школьной мебелью, что люди, жившие более столетия тому назад, одеты в современные костюмы.

Не это их занимало, они были глубоко увлечены тем, что происходило между действующими лицами. Оказалось, что пьеса, написанная в восемнадцатом веке, современна и злободневна так, как будто бы ее только что сочинили. Тупой, самодовольный Недоросль, не желающий учиться, пренебрегающий наукой и просвещением, был дик и смешон в глазах людей, которые только что обрели право на то, чтобы приобщиться к огромным запасам знаний, накопленным людьми за историю своего существования.

Взрослые люди, старики и старухи, доживающие свой век, иногда смущаясь, но всегда с охотой садились в те годы за парты своих сыновей и внуков, чтобы обучиться грамоте. На нашем спектакле они, вроде бы оглядываясь назад, видели, как бессмыслен был строй, при котором тунеядцы и тупицы пренебрегали просвещением.

Люди, впервые знакомившиеся с театром, так горячо воспринимали непривычное для них зрелище, так чутко понимали смысл представления, что, право же, не столько мы, актеры, увлекали зрителей своим исполнением, сколько сама наша аудитория своим воодушевлением, своим воображением подсказывала нам, как играть эту пьесу…

Имели ли мы успех? Нет… Так нельзя говорить о том впечатлении, которое производил театр на этих деревенских жителей, приходивших смотреть нас не только изо всех домов этого села, а и пробиравшихся через сугробы, отшагавших по пустым полям в мороз и поземку из окрестных селений. Их было много больше, чем мест в «зрительном зале», поэтому они смотрели и слушали нас сидя на полу, стоя в коридоре, пытались разглядеть с улицы, через замерзшие окна, забирались прямо на сцену. Исполнителям иной раз приходилось проталкиваться к месту действия через плотную толпу зрителей. Почти всегда за плечами артистов торчали любопытствующие физиономии местных жителей. Но это никому не мешало и никого не смущало. Театр ведь строится не только на умении актеров фантазировать, воображать себя в вымышленных обстоятельствах и иными людьми, чем они есть на самом деле, театр не может существовать без фантазии своих зрителей, которые, пренебрегая его условностью, умеют заменить для себя сцены спектакля — эпизодами подлинной, живой жизни. Этими-то способностями — по условному намеку представить себе действительную жизнь и увлечься ею — и были наделены наши зрители в высшей степени. Это они творили театр, от которого сами же приходили в упоение. Это их волнение передавалось нам, оно и воодушевляло и направляло наше исполнение… Кончался спектакль. Задергивалась занавеска, отделявшая нас от нашей аудитории. Усталые, мы принимались отдирать наклеенные усы и бороды, снимать парики. Но ни один из зрителей не выходил из помещения. Тогда кто-нибудь из нас выглядывал из-за занавески и объявлял:

— Все, граждане… Конец… Приходите завтра на лекции, на концерт… Спокойной ночи!

Товарищ снова опускал занавес, но тут же раздавались голоса из зала и начинался разговор примерно такого содержания:

— Погодите-ка… Постой… А ну, открой шторку-то…

— Да мы там переодеваемся…

— Обождите… Тут вот такой вопрос есть… Вы нам как показали? Помещик-то, выходит, кто? Он, стало быть, не умом силен был? Он, значит, не лучше меня грамотен был иной раз?.. А наука-то зазря пропадала? Никому до нее дела не было?

И тогда выходил наш лектор; на смену только что закончившемуся спектаклю начинался митинг, на котором с жаром принимались обсуждать характеры и поведение Митрофана, Простаковой, Скотинина, от них переходили к делам государственным, а потом вплотную занимались деревенскими заботами — продразверсткой, нехваткой товаров, эпидемиями тифа и испанки… На помощь лектору выходили врач и агроном, и беседа шла до той поры, пока не начинали гаснуть лампы оттого, что выгорал керосин, а главное — от недостатка кислорода в помещении…