Азия в огне - [32]
Он знал, что она следует за ним, вместе с его дочерью, охраняемая его личной стражей. Он сознательно забывал о них и спрятал глубоко в своем сердце даже самое желание взглянуть на них без их ведома. И в этот незабвенный день, когда корона Тимур-Ленка украсила голову его внука, глаза его, устремленные на этот океан человеческих существ, шумные волны которого бились о ступени его царственного пьедестала, едва могли мельком разглядеть два белых силуэта, созерцавших этот единственный в своем роде спектакль с одной из террас дворца.
Но в этот час, когда, утомлённый славой и чествованиями, непоколебимо уверенный в том, что покорит мир, он ждал к себе молодую девушку— сердце сурового и надменного азиата смягчилось, чувство предъявляло свои права, и его охватило невыразимое волнение. Надя показалась ему лучшим и желаннейшим перлом его короны, и в страстном беспокойстве он думал о том, что сейчас должно произойти, и что они скажут друг другу.
Вот уже более десяти лет, как Тимур живет одиноким, весь отдавшись задуманному им великому делу. Его жена умерла совсем молодой. Он оставил свою дочь в Самарканде и, обеспечив ее материально, довольствовался лишь редкими известиями о ней. Воспитанный на европейский лад, он несколько лет состоял на русской службе и сохранил от этого соприкосновения с Западом столько же ненависти, сколько и сожаления об этой цивилизованной утонченности, захватывающему очарованию которой так склонны подпадать дети Востока. Мощный ум и сильная воля помогли ему подчинить себе желтый мир, поднять его и увлечь за собой, но сам он оставался внутренно чуждым этому миру постольку, поскольку европейское воспитание положило свою печать на развитие его гения.
Во время своего пребывания в Варшаве он влюбился в Надю, но необычайная застенчивость помешала ему приблизиться к ней. Он чувствовал, что эта полька, ум которой превосходит её красоту, и о происхождении которой он не имел ни малейших подозрений, не пожелает связать своей жизни с офицером чуждой расы, азиатской крови. Он уехал и забыл, или думал, что забыл ее.
И вот судьба снова свела их. Он был свободен, он был императором, он мог ей предложить все, о чем только может грезить самое пылкое воображение женщины. Он не мог не чувствовать, что душа её была потрясена во время их первого свидания, состоявшегося по её же собственному желанию, когда решалась её судьба и судьба её товарищей. Но у него осталось легкое сомнение в искренности Нади по отношению к нему. Он был уверен, что она не могла сообщаться с Мерандом и его друзьями. Но какой залог потребует он от неё, и покорится ли она, наконец, безусловно его воле? Темное предчувствие зарождалось в его душе, сопровождаемое неопределенной боязнью — как бы его безграничная гордыня не наткнулась на сопротивление, продолжительность и формы которого он не может даже предвидеть, и как бы он не увлекся желанием пленить эту женщину, столь странно появившуюся на его горизонте, — до такой степени, что станет способным на уступки.
Все эти тревожные мысли, равно как и ожидания той, чей образ наполнял его душу, отразились на его лице, и вошедшая молодая девушка, вся бледная в своей белой тунике, с золотистыми прядями волос, рассыпавшихся по плечам, сразу почувствовала все это, едва их взгляды встретились. Она затрепетала.
Она только что видела Тимура издали, как бы в апофеозе, приветствуемого кликами миллионов людей, кликами, которые теперь отдаются эхом во всей Центральной Азии, наводненной желтыми. И сейчас она видит его уже не повелителем и императором. Она с ним наедине, он — её властелин, она зависит от него вся.
Но это свидание не застало ее врасплох, она уже много передумала об этой роковой минуте. Со времени отъезда из лагеря у Карачара — она думала о ней целые дни и целые долгие, бессонные ночи.
Каждый день она боялась, что ей придется увидеть этого необыкновенного человека, которому она предалась больше, чем сама хотела, пораженная и открытием родства между ними, и его объяснением в любви.
Но дни проходили, и её страх уступал место другому чувству. Ею овладело острое и болезненное напряжение, как результат тщетных ожиданий, неуверенности, задетого самолюбия, опасений и желания узнать что-либо. В сущности, она оставалась пленницей и не могла решительно ничего знать.
Она жила в полном неведении совершающегося, как бы несомая легким, почти нечувствительным течением реки. Паланкины сменялись передвижными домами, дома— роскошными палатками, которые лишь противостояли ветру и всякой непогоде. Она знала только, что они вошли в Самарканд, так как они расположились в дворце русского губернатора, знакомого ей раньше. Тогда она поняла, что наступил решительный момент, и что Тимур напомнит о себе как ей, так и её друзьям.
И вот сегодня словно внезапный свет озарил ее. Придя на террасу, так сказать, с закрытыми глазами, она сначала была так же ошеломлена, как и в тот раз, когда зрелище желтой армии, внезапно развернувшейся перед пленными европейцами, разбило её нервы и подавило её волю. Но она уже не находилась более в состоянии физического и нравственного изнеможения, в которое была приведена трагическими событиями и жестокой свалкой во время их захвата в плен. Отдохнувшая и собравшаяся с мыслями, она смотрела на сцену коронования и слушала крики энтузиазма, раздававшиеся вокруг Тимура, не обнаруживая волнующих её чувств невольного удивления перед настоящим и страха перед будущим. И странная уверенность проникла в её душу, уверенность в том, что этот грозный поработитель людей, который ей сразу показался неумолимым, недоступным жалости завоевателем, обладает общечеловеческими слабостями, и что она сама имеет над ним таинственную власть, силу которой она уже испытала над его сердцем.
