Азия в огне - [31]
После искупительных церемоний, долженствующих очистить Самарканд от иноземного поругания, великий Лама из Лхасы, исторгнутый желтым нашествием из своего таинственного уединения и окруженный множеством лам и бонз, проводил Тимура на эспланаду, доминирующую над городом. Там, на очень высоком помосте, был установлен Кок-Таш, седалище из цельного куска белого мрамора, служившее некогда троном Тимур-Ленку. Завоеватель уселся на него и в продолжение двух часов смотрел оттуда на проходившие ряды войск и депутаций, прибывших со всех концов подвластной ему земли, на танцы многих тысяч лам, индусских баядерок, сартских джал и батчей.
На ступенях трона группировались его наместники.
Затем на помост поднялся Великий Лама и преклонился перед Тимуром до земли. Оглушительные клики приветствовали это зрелище.
Тогда Тимур поднялся, протянул вперед руки, широким движением раздвинул складки желтой шелковой мантии, красовавшейся на его плечах, и царственным жестом трижды поднял и опустил полу мантии, которую держал. Погрозив саблей по направлению к западу, громовым голосом, заставившим толпу задрожать, он вскричал:
— Тимур, император Азии, станет повелителем всего мира. Европа или покорится, или погибнет!
И в сиянии: роскошного южного солнца, жгучие лучи которого не делают вреда уроженцам Азии, возобновились снова танцы, пение и клики в то время, как наместники Тимура — китайцы, монголы, маньчжуры, тибетцы и другие представители желтой расы— один за другим подходили к нему, целовали его ноги и повторяли своими саблями его угрожающий жест по направлению к западу.
На пустынную теперь, огромную эспланаду пала ночь. Торжественные песни, шумные овации и гул голосов опьяненной толпы спустились вниз, в Самарканд, освещенный огнями, и началось ночное празднество.
Императорская гвардия встала стражей вдоль стен, окруженных рвом, и молчаливые кули принялись чистить эспланаду.
Триумфатор Тимур, перенесенный с Кок-Таша на руках своих офицеров в дом русского губернатора, голова которого качалась у одного из окон, выходящих в город, отпустил свою свиту и, оставшись один, полулежа на груде наваленных ковров, погрузился в мечты, не замечая ни раба, ни принесенных им блюд.
Вдруг он быстро поднялся и, отбросив тяжелую саблю и цепи из драгоценных камней, которые обременяли его, приблизился к одному из больших зеркал, которыми украсило эту официальную приемную кокетство русской женщины.
Он увидел там свою высокую фигуру, задрапированную блестящими складками шелка. На суровом лице его дневное утомление не оставило никакого следа. Глаза его еще горели огнем недавнего упоения успехом и славой. Тимур посмотрел на себя, и улыбка гордости озарила его черты. Он ударил в гонг.
Дежурный офицер в тот же миг появился у портьеры.
— Дочь! — приказал Тимур.
Несколько минут спустя, драпировка отодвинулась снова, и Капиадже, опустясь на колени, поцеловала руку своего отца.
Тимур, который принял свою ленивую позу на коврах, ласково коснулся головки молодой девушки.
— Как тебе понравилась коронация? — спросил он.
— Она была достойна тебя, мой отец, достойна повелителя мира!
— Да, Азия уже принадлежит мне безраздельно. С высоты моего трона мои глаза как бы видели все пройденное мною пространство — далекий, опустелый Китай, оберегаемый лишь стариками и мертвецами, взятые приступом Памиры, вечные снега, истоптанные миллионами сандалий и истертые миллионами колес, терроризированную Индию, готовую изгнать англичан, так как все сыны Брамы и Будды восстали против людей Запада… Здесь, до края горизонта, расположилось непобедимое воинство, все уничтожающее на своем пути, а там — вооруженная Европа ждет вершителя своей судьбы. Земля содрогается до глубины своих недр от повторяющихся ударов его сабли. Тимур-Ленк, Тимур-Ленк, не завидуешь ли ты славе своего правнука?!.
Голосом Тимура, полным гордого экстаза, вся возмутившаяся Азия пела гимн торжества.
Присевшая на корточки Капиадже восторженно смотрела на своего отца, суровая и нежная душа которого возбуждала в ней священный ужас, и которого она любила больше удивлением и гордостью, чем дочерней привязанностью.
— Вам предстоит еще много опасного, отец! — прошептала она: —У европейцев есть страшные военные машины!
Тимур презрительно улыбнулся.
— А у меня есть тридцать миллионов людей, готовых умереть. Я не воюю, я давлю тех, кто мне противится! Погоди, дочь моя, через несколько месяцев я возьму Константинополь, затем Вену, затем Париж…
— А эти европейцы, твои пленники, которых я видела сегодня утром на террасе — что ты сделаешь с ними, куда ты их ведешь? — спросила Капиадже.
— Они должны видеть и видят уже мой триумф. Если они захотят, если они своевременно поймут свой интерес — они останутся жить и будут моими друзьями…
Затем изменившимся голосом он внезапно спросил:
— Где Надя?
При этом имени Капиадже закинула головку, улыбка её исчезла, губы задрожали. Тимур заметил это легкое содрогание и резко прибавил:
— Ступай за нею и приведи ее сюда!
Сильная рука его помогла Капиадже встать. Она покорно склонила головку, поцеловала руку своего отца и вышла.
Несколько минут Тимур оставался неподвижен. Душа его была полна лихорадочным нетерпением. Он не видел Нади с того раза, когда гордость европейки была побеждена атавистическим инстинктом, и странное очарование подчинило пленницу «Господину», от которого зависела её жизнь и жизнь её друзей. Руководительство нашествием, долгий и трудный переход через Памиры, первые столкновения с русскими — все это поглощало мысли Тимура.
