Азиат - [25]

Крохмаль почтительно склонился над Мартовым. По вздрагивающей бородке Герасим Михайлович понял: что-то порывается сказать своему кумиру. Но недовольный Мартов протестующе тряхнул взлохмаченной головой, сверкнул пенсне и с горечью выкрикнул:

— Отстаньте, не до вас…

Устало колебалось пламя — лопаточка газового рожка. По стенам тянулись тени от клубов табачного дыма. Сквозь щели жалюзи пробивался свет луны.

В холостяцкой квартире Алексеева — мансарде — не смолкал разговор. Тут, в близком товарищеском кругу, словно продолжались съездовские прения. Все здесь были единомышленниками.

— Не я вел заседание, — говорил Петр Ананьевич. — Плеханов деликатничал, не смел оборвать крикунов…

— Не помогло бы, — закуривая, отозвался Гусев. — Я верю в нашу окончательную победу и, засучив рукава, буду драться до конца…

Герасим Михайлович стоял у широкого окна, вспоминал. Действительно, едва ли жесткая рука председательствующего могла предупредить случившееся.

— Мартов не понимает, то ли не хочет понять, что нельзя разжижать организацию сомнительными элементами, — продолжал развивать свою мысль Петр Ананьевич. — Для него важнее всего — шире распространить звание члена партии. Он так и говорил: надо радоваться, если каждый стачечник, каждый демонстрант сможет объявить себя членом партии.

Чуть грустноватые глаза Красикова лихорадочно горели, сердито топорщились тонюсенькие вразлет усы.

— Ко мне вчера забегал Тахтарев, — сказал Алексеев. — Формулировка Мартова его тоже не удовлетворяет…

— Кто? — не понял Герасим Михайлович.

— Ну, Страхов, — поспешил объяснить Гусев.

Алексеев протер большими пальцами толстые стекла очков.

— Конечно, первый параграф Устава определяет основу партии. В формулировке Ленина скрыта сила организации и ее дисциплина, крепкая дисциплина.

Эти слова Алексеева живо напомнили Герасиму Михайловичу выступление Плеханова. Конечно, рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Взять того же Хаустова или рудокопов — Кирилыча и Дмитрия Ивановича. Им не будет страшна дисциплина. Они достаточно хлебнули на шахте горестей и, если партия поможет им бороться за лучшую жизнь, наверняка не пожалеют ни времени, ни сил. Побоятся такие интеллигенты, как управитель Огарков, хотя он ратует за рабочих. Ну и что же? Это и хорошо!

Петр Ананьевич поддержал Гусева.

— Ты прав, Сергей. — Он пригладил волнистые волосы, тронутые серебринкой, и качнул головой: — Я тоже верю в победу. От жизни партии, ее черновой работы я не отрываю конечную цель — социализм.

Гусев горячо подхватил:

— Не стоило бы жить и бороться, если бы не было этой цели будущего, этой нашей звезды. Ну, а что скажет приунывший товарищ Муравьев?

— Я? — Герасим Михайлович замялся, улыбнулся. — Я рад, что здесь с вами. И уж если надо бороться, значит, идти одной дорогой.

В щели жалюзи уже просвечивал мутный, розоватый рассвет. Ночь была на исходе, а разговор друзей не смолкал.

Алексеев, к которому частенько заходили делегаты, видел Герасима Михайловича второй раз. В первый день, когда Владимир Ильич прямо с поезда привел делегатов, Николай Александрович выделил среди них застенчивого, с рябинками на лице молодого человека. Что-то подкупающее было в нем. Сейчас Алексееву Герасим еще больше понравился. Он хорошо сказал, без бахвальства, просто.

— Конечно, главное в жизни убежденного человека — выполнить свой гражданский долг, — поддержал разговор Алексеев, — пройти свой путь до конца, если только есть вера в жизнь, в людей, есть сознание своего долга…

— Вы правы, вы очень правы! — подхватил Мишенев. — В этом я вижу высшее счастье для себя и для всех, кто выбрал эту дорогу.

Петр Ананьевич встрепенулся при этих словах. Припомнилась встреча с Герасимом на явке. Еще тогда Красиков отметил в нем серьезность. «Такого жизнь не изломает, скорее, он будет на гребне».

— Хорошо! Прекрасно! — сказал Петр Ананьевич. — Есть романтический налет, право, это мне по душе! Я разделяю такое счастье. Тогда и несчастье оборачивается счастьем, служит источником силы, побуждает человека к борьбе.

Красиков поднялся, шагнул к Герасиму, открыл жалюзи, мягко положил руку на плечо молодого товарища.

В комнату ворвался сыроватый ветерок, пропахший угольной копотью.

— Вот и новый день наступил, — подойдя к окну, проговорил Гусев.

— Ближе к России, — словно почувствовав и себя на родной земле, произнес Алексеев. — Не дождусь, когда снова увижу Петербург.

Они заговорили о пушкинских местах, о русских лугах и лесах…

— А все же и вздремнуть надо, — спохватился Гусев. — День предстоит нелегкий. Николай Александрович, уготовь-ка нам постельки…

— Ну что же, будем располагаться, — отозвался Алексеев.

Закрыли жалюзи. На узком диванчике устроили Петра Ананьевича. Сергей бросил на пол пальтишко хозяина, в головы положил журналы и газеты.

— А мы тут с Муравьевым. Приятного, но короткого сна, друзья! — Гусев, посмеиваясь, стал раздеваться. — Чудесно!

Алексеев потушил газовый рожок.

— И я с вами рядом.

— Вот и хорошо, — ответил Гусев.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Предстояли выборы руководящих органов партии, еще одна волна ожесточенных боев.

Председательствовал Ленин. Плеханов, утомленный шумными и напряженными заседаниями последних дней, сидел безучастный и отрешенный. Ему казалось — что-то непоправимое просмотрел, упустил момент начавшихся раздоров, а мог как самый старший, опытнейший предупредить весь этот неприятнейший разброд. Плеханов слышал, что старые друзья называли его, правда в шутку, генералом социал-демократии. В каждой шутке есть доля правды. Но какой же он генерал, если не в силах установить дисциплину и добиться повиновения и единодушия?