Азбука - [107]

Церкви

Люди ходят в церковь, ибо они — существа двойственные. Они желают хотя бы на мгновение оказаться в иной действительности, нежели та, которая их окружает и выдает себя за единственно возможную. Эта повседневная действительность сурова, груба и жестока, трудновыносима. Человеческое «я» в глубине своей мягкое и ежеминутно чувствует, что его приспособленность к миру сомнительна.

Католическая вера учит, что окружающий нас мир преходящ, а его законы преодолел Сын Божий, подчинившись им. Князь мира сего восторжествовал и тем самым был повержен. Участвуя в мессе, мы вновь отвергаем мир без смысла и жалости и входим в реальность, где важны доброта, любовь и прощение.

Если бы для участия в мессе требовались крепкая вера и сознание, что в жизни мы поступаем, как того требует наша религия, то всех верующих, ходящих в церковь, следовало бы назвать лицемерами и фарисеями. Однако на самом деле крепкая вера — редкий дар, что до поступков, то литургия напоминает: все мы грешники. Поэтому пребывание в церкви — не для избранных.

В церковь ходят вследствие нужд человеческой природы, а знание катехизиса или даже усвоение так называемых истин веры здесь не самое главное, хоть это и желательно.

Ч

Число

Когда подумаешь, сколько нас и насколько ежедневно увеличивается число людей на нашей планете, легко поддаться апокалиптическим страхам. Плохая сторона этих страхов заключается в том, что они идеализируют прошлые века в уверенности, что людям тогда жилось лучше, — а это, разумеется, неправда.

Однако большие числа создают для нашего воображения особого рода трудности. Это как если бы мы смотрели на человечество неподобающим людям образом — наверное, такое позволено только богам. В фильмах метрополия, снятая сверху, выглядит как движение тысяч светящихся точек, машин. Мы знаем, что в каждой из них сидят люди величиной с микробов. Это уменьшение человеческих существ — просто потому, что их много, — «видимо, любимое развлечение великих вождей и тиранов», — писал я в 1939 году. Иными словами, вожди могут мыслить в категориях массы. Миллионом людей больше, миллионом меньше — какая разница?

С большого расстояния или высоты различия между человеческими крупинками стираются, но простой наблюдатель, хоть и помещает себя куда-то на небеса, не может мысленно не перенестись к этим самым крупинкам. Тогда ему приходится признать, что он — это каждый. Какой удар для его обособленности, для принципа индивидуализации, principium individuationis. Собственно, лишь уверенность в нашем неповторимом существовании, в судьбе, данной одним нам, и поддерживает в нас веру в бессмертие души. Большое число не только заставляет нас чувствовать, что нам все теснее физически, ибо всюду — в горах, лесах, на водах — есть люди, но и нигилизирует, навязывая уверенность, что все мы — суетящиеся муравьи, от которых ничего не останется.

Видимо, это иллюзия перспективы, ибо достаточно повернуть подзорную трубу другой стороной и начать увеличивать, вместо того чтобы уменьшать, как оказывается, что нет двух одинаковых индивидов. Общее тогда проигрывает, а выигрывает частное. Не повторяются папиллярные линии или — хотя это труднее проверить — черты личного стиля. Вот только мы, живя среди большого числа людей, все чаще склонны об этом забывать.

Чудесное

Быть человеком и жить среди людей — как это чудесно, даже если мы знаем о подлостях и преступлениях, на которые они способны. Вместе мы ежедневно строим огромные пчелиные соты с миллионами ячеек, в которые складываем мед мыслей, открытий, изобретений, сочинений, жизней. Впрочем, даже это сравнение не вполне корректно, слишком статично — ведь наше совместное творение, как бы мы его ни называли — обществом, цивилизацией или на греческий манер полисом, — непрестанно меняется и переливается всеми красками, подвластное времени, то есть истории. И вновь неточное определение, умалчивающее о главном: это совместное творение потребляет самую личную, тайную энергию индивидуальных устремлений и решений. Наверное, странность неповторимого призвания человека заключается прежде всего в том, что он — существо смешное, вечно незрелое, так что кучка детей с их легким переходом от смеха к плачу лучше всего передает его несерьезность. Проходит несколько лет — и это уже взрослые люди, разглагольствующие, якобы готовые обсуждать государственные дела и даже — кто бы мог подумать — возлагать на себя отцовские и материнские обязанности, хотя по большому счету сначала им надо бы прожить целую жизнь, чтобы к этому подготовиться.

И именно они — храбрящиеся, неуверенные, то и дело подозревающие, что их сосед что-то знает, а они только делают вид, что знают, — именно эти нерешительные и увечные существа несут дары характера и талантов, поддерживают цепь поколений.

Если бы это был всего лишь вид животных, которые живут, умирают и исчезают без следа, то можно было бы повторять за Екклесиастом: «Суета сует, всё суета». Но, как кто-то сказал, «в разумности человека есть нечто сверхъестественное», или, говоря то же самое другими словами, для него естественна божественность. Разве архетип человека, каббалистический Адам Кадмон, не пребывает в лоне Предвечного? И Евангелие от святого Иоанна о воплощении Логоса, который «был в начале у Бога, и всё через Него начало быть», дает самый полный ответ на вопрос, к чему этот вид призван.