Азарел - [59]
Наверняка, подумал я, сейчас они думают: «какой миленький малыш» и «это сын нашего священника».
После этого я уже озирался смело, не украдкою, как раньше, поглядывал и прямо перед собой, и только кверху еще не поднимал глаза, туда, где сидели моя мать и Эрнушко.
А на меня никто не смотрел, как видно, не заметили, а может, и не узнали «нищего», а возможно, только потому не хотят срамить меня здесь, что «мы так горды его преподобием, так прекрасно он говорил». Теперь я уже положил кулек позади себя на скамью, поглубже в угол. От этого, конечно, я еще не мог стать храбрее, как я ни старался, ноги всё дрожали, и я снова услышал голос отца; теперь он доносился из пожелтевшего, потрепанного молитвенника, в который я глядел:
— Нищий, у которого ноги всё еще так дрожат, пусть и не думает говорить о своем отце…
Я нагнулся и стал держать свои ноги, не отпуская, сперва одну, потом другую, чтоб не дрожали.
— Ну, погоди, — бормотал я, — погоди! Вы кого слушаетесь, ноги, меня или моего отца? — Но стоило мне их отпустить, и они снова начинали дрожать, и голос отца звучал из них:
— Даже своим ногам ты не хозяин…
Но у меня и в ушах звенело, и оттуда тоже слышался голос отца:
— Кто и ушам своим не хозяин…
«Ладно, — думал я, — слушайтесь, вы все, моего отца. Все равно я буду говорить про него». И я начал следить, когда подойдет очередь моему отцу произносить молитву. И подсчитал, что до этого осталось еще четыре молитвы.
И теперь, наконец, взглянул на отца. Да, кажется, он не сводил с меня глаз.
И теперь кивнул мне головой, чтобы я поднялся к нему.
И я услышал внутри себя его голос:
— Хватит этих проделок уличного мальчишки, вперед, сюда, подойди ко мне. По мне, всё улажено, не возражаю, раз ты «сам себя наказал».
И в ответ мои ноги чуть ли не по собственной воле двинулись к нему, так что мне пришлось вцепиться в кромку скамьи, чтобы удержать себя на месте, как ни дрожали и ни топали мои ноги.
— Вы останетесь здесь, — бормотал я и больше не глядел на отца, а только в молитвенник. И постепенно успокоился и снова начал считать:
— Еще две молитвы, и потом он…
И чтобы заглушить в себе совершенно голос отца, я стал бормотать молитвы по порядку службы.
Но, понятно, думал только о том, что буду говорить. Все, вместе взятое, вместе с нищенством, казалось очень трудным для объяснения. И я подумал:
Что, если они и не узнали тебя в нищем? Тогда, наверно, об этом и говорить не стоит. Только о злом отце. И так было бы легче.
Но, пока я об этом раздумывал, мне показалось, что Рейх искоса на меня поглядывает. Он узнал меня, так и есть! А Блау? И он тоже.
Тогда все равно, — подумал я, — надо все-таки говорить и про нищенство. И что я опустился. И, обернувшись назад, трясущимися руками, сердито, хотел тут же развернуть свой кулек и положить перед собою, чтобы все видели, я не против, раз я все равно буду говорить и об этом. И обо всем.
Но теперь голос моей матери зазвучал насмешливо из кулька:
— Дюри, Дюри, осел ты этакий, да ведь тебя засмеют! С твоими сосисками и пирожными. Посмешищем хочешь стать?
Я не притронулся к кульку. В смятении глядел я перед собой, потому что голос матери не умолкал:
— Какой ты смешной ребенок! Ты что, не знаешь? Если ты только рот раскроешь, уже будут смеяться. Дурачок!
Мне захотелось плакать, потому что да! это самое обидное, это, это — что будут смеяться, потому что я маленький, да, маленький, маленький, маленький, и нищенство мое маленькое, и кулек тоже, сосиски, да пирожные, да книжка, всё маленькое и смешное, и слово тоже, которое я хочу сказать о себе и о злом отце.
И снова я услыхал голос матери:
— На него нельзя сердиться, отец, ведь он такой дурачок, все это только смешно, поверь, отец!
От этого слезы полились сами собой, напрасно я старался их удержать, и тогда, чтобы их не видели и не слышали моих сдавленных всхлипываний, я стал сморкаться под скамьею.
Но тут, внезапно, пение Флусса снова стало громче.
И предупредило: еще одна, последняя молитва, потом он.
В испуге мои слезы быстро высохли. Я стоял, отчаянно сжимая свой носовой платок.
И думал: больше плакать не стану, потому что буду смешон. Впустую, всё впустую. Я маленький, и что бы я ни сказал, тоже будет маленькое.
Никто и ничто, даже злой отец, не могли сказать ничего обиднее, чем смешливая мать.
И снова я глядел только в молитвенник.
И там я увидел теперь, в начале последней молитвы, большими еврейскими буквами:
НАШ ГОСПОДЬ НАШ БОГ
Я только тупо глядел.
И тут он заговорил:
— Зачем ты бранил и меня? Теперь видишь сам. Отца ты мог бранить. Но меня за что? Видишь, зачем кидался камнями и хвастался своими крейцерами. Видишь, теперь у тебя уже нет никого. Никого.
И я тупо, трусливо и очень устало мямлил про себя:
— Да ведь я только в храм кидался, в буквы, я только в стену кидался, а крейцерами хвастался перед воздухом.
— Сам видишь, — сказал Бог, — «это всё — одни только трусливые увертки», лучше бы ты попросил, чтоб я тебе помог против отца. Но ты и сейчас, здесь, в храме об этом не просишь, только глядишь тупо, а ведь вот уже последняя молитва. После нее придет твой отец забрать тебя прямо домой, увидит твой кулек, и что будет дальше, ты сам знаешь.
…Я не помню, что там были за хорошие новости. А вот плохие оказались действительно плохими. Я умирал от чего-то — от этого еще никто и никогда не умирал. Я умирал от чего-то абсолютно, фантастически нового…Совершенно обычный постмодернистский гражданин Стив (имя вымышленное) — бывший муж, несостоятельный отец и автор бессмертного лозунга «Как тебе понравилось завтра?» — может умирать от скуки. Такова реакция на информационный век. Гуру-садист Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления считает иначе.
Сана Валиулина родилась в Таллинне (1964), закончила МГУ, с 1989 года живет в Амстердаме. Автор книг на голландском – автобиографического романа «Крест» (2000), сборника повестей «Ниоткуда с любовью», романа «Дидар и Фарук» (2006), номинированного на литературную премию «Libris» и переведенного на немецкий, и романа «Сто лет уюта» (2009). Новый роман «Не боюсь Синей Бороды» (2015) был написан одновременно по-голландски и по-русски. Вышедший в 2016-м сборник эссе «Зимние ливни» был удостоен престижной литературной премии «Jan Hanlo Essayprijs». Роман «Не боюсь Синей Бороды» – о поколении «детей Брежнева», чье детство и взросление пришлось на эпоху застоя, – сшит из четырех пространств, четырех времен.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.