Аз-Зейни Баракят - [16]

Те времена Омру вспоминает с горечью и тоской. Они как пыль, которую приносит ветер с Мукаттама и которая омрачает ясный день. Тогда Омру еще не знал никого из хозяев лавок или завсегдатаев бань, с которыми посиживает теперь, чтобы послушать, о чем они говорят, и донести. В те времена он был стеснительным и застенчивым. У него не хватало смелости занять денег, чтобы послать матери то, в чем она испытывала нужду.

Семинаристы останавливались прямо перед Аль-Азхаром, чтобы продать свои пайки или обменять на какую-нибудь закуску. А он взял свою дневную порцию хлеба и пошел дальше. Один прохожий обменял свою пару лепешек на кусок старого сыра. Во всех кварталах, по которым он проходил, даже нищие у ворот аль-Вазира качали головами и говорили: «Аллах поможет!» Приближался вечер, и на душе у него становилось все мрачнее. Ему казалось, что гора совсем нависла над ним и ему не хватает воздуха. Он упал ничком на старый камень около мечети аль-Хакема, вблизи сакии, потом встал на колени, воздел руки к небу и громким голосом начал читать стихи Корана. Холод пробирал его до костей. Он представил себе глаза матери и почувствовал, как тепло разлилось по его телу. Приближался рассвет. Со скрипом стали открываться ворота кварталов. Взошло солнце, и в руке у него было десять дирхемов, которые бросили ему прохожие. Он не видел их лиц, не знал, кто они. Омру купил сахар и сладости. Но в молельне Слепых, как острый нож, в его сердце вонзились слова:

— Шейх уехал на заре, Омру.

И вот начальник соглядатаев Каира говорит:

— Это не для тебя, Омру! Мне не хочется, чтобы это было твоим уделом!

Вначале он казался любезным. Омру качает головой. Но у каждого начала есть конец! Омру когда-то стыдился перечить людям. Где он, его стыд? Сторонился людей. Где она, его застенчивость? Чего он боится сейчас? Гнева начальника. Первую оплошность он ему простил. А вторую? Кто знает? Может, его телу придется расстаться с головой? Ничего нет проще. Может быть, они убили его будущее, сделали из него марионетку, и люди будут указывать на него пальцем. Уважаемые люди станут гнать его от себя. Слава богу, пока никто не смотрит на него с подозрением, никто не обращается с намеком.

Вот и день следует за уходящей ночью. Свободнее становятся речи перед лавками торговцев сладостями и портняжных дел мастерами. В молельне Сиди аль-Халлуджи толпятся жители квартала Каср аш-Шок, беседуют после вечерней молитвы, обсуждают смысл коранических изречений, сны, которые видели накануне. Чужак не проникнет в их братство. Но Омру часто наведывается в молельню. Творит молитву, молчит и вежливо слушает их, всегда согласно кивает головой в ответ на их речи. Являет собой вид ученика, только и радеющего о том, чтобы набраться ума-разума у людей, умудренных жизнью, познавших науки. Время сблизило его с ними. Если Омру пропустит один вечер, они о нем спрашивают. Начальник благодарит его, хвалит за то, что он сумел втереться в доверие к «этим». В отличие от других они говорят тихо. Его слух привык к их манере тихо говорить, и теперь ему кажется странным, когда повышают голос. Может быть, о нем услышит сам султан? Возможно, начальник приблизит к себе Омру, выразит ему свое удовольствие, похвалит его? Уже прошло немало времени с тех пор, как Омру передал свое донесение начальнику. Теперь Омру принимает заместитель — эфиоп. Уж не прогневал ли Омру начальника? Не замышляет ли тот против него чего-нибудь?

Вот муаллим[28] Халим ад-Дин говорит, презрительно скривив губы:

— Клянусь аллахом, почтенные, мне непонятна эта всеобщая радость!

— Правда, истинная правда, — бормочет Омру.

— Годы научили меня осторожности. Мы не видели от Аз-Зейни ни хорошего, ни плохого. Так к чему весь этот шум и суета?

Все взоры обратились к муаллиму.

— Мне не понравилось, что он сделал сегодня.

— Почему, шейх Халим ад-Дин? — скороговоркой спросил Омру.

Ах, к чему было спешить? Не вызвал ли подозрений его вопрос? Кто-нибудь и без него непременно бы его задал! Ему все еще не хватает выдержки. Когда много народу, наверняка его промах заметит один из тех, кто его знает, но которого не знает он. Может быть, у стен есть уши? Может быть, за ним следит кто-нибудь, кто читает по губам? Омру знает, что такие соглядатаи есть. Разве не говорил начальник: «Мы имеем такие способы выведать правду — даже если ее прошептали за горой Каф, — которые не придут на ум ни человеку, ни духу». Нужно сохранять спокойствие и осторожность, чтобы выведать, что они думают.

Среда, десятое число месяца шавваля, вечер

Вот наконец и Мабрук. Принес свиток. Закария уже давно его поджидает. Утром Мабрук вручил ему срочное донесение начальника соглядатаев Каира о передвижениях Аз-Зейни Баракята: на заре он отправился из своего дома в сопровождении студента-азхарийца в Кум-аль-Джарех, провел какое-то время с шейхом Абу-с-Саудом, потом вышел от него, и с появлением первых лучей солнца новый глашатай, которого никогда не слышали раньше, уже появился на улицах Каира. Говорили, что это один из слуг Аз-Зейни. Он передал жителям города решение Аз-Зейни отправиться в Аль-Азхар и сообщил, что у Аз-Зейни есть что сказать народу. Новый глашатай, о котором Закария понятия не имеет. У казначея есть право назначить себе глашатая, чтобы сообщать людям о своих намерениях и решениях. Это предусмотрено законом. Однако на деле этого не бывает. По обычаю, заведенному со времен шихаба Джаафара, главного соглядатая досточтимого Кайтабая, все глашатаи подчнняются главному соглядатаю. Ему отсылаются тексты всех сообщений. То, каким образом сообщается о событии или как передается новость, может иметь большие последствия. Только главный соглядатай может решать, как должен глашатай возвещать о происшедшем: с радостью, огорчением или бесстрастно. Все это влияет на народ. В городе есть места и улицы, где глашатаи вообще не должны появляться. Как мог выйти на улицы глашатай, которого Закария не знает? Как он мог сообщить то, чего предварительно не просмотрел Закария? Кроме того, Аз-Зейни Баракят еще не вошел в должность. По какому же праву он обращается к людям без надзора и посредничества? Начинает с нарушения порядка и пренебрежения обычаями.