Аз есмь царь. История самозванства в России - [86]

«Миф о царе». Такой примитивной форме сознания должен бы соответствовать миф о добром царе-спасителе. На этот счет существует устоявшееся, непререкаемое мнение: «миф о царе был ложным». Это мнение в ряде случаев высказывается известными историками, авторами авторитетных научных трудов, что делает обсуждение данного тезиса еще более необходимым. Это утверждение основывается на двух предрассудках. Первая состоит в том, что миф относится к тому же когнитивному полю, что и наука, но имеет примитивную форму, точно так же, как наивный монархизм по отношению к просвещенному сознанию. Мы исходим из другой посылки: миф – это истинное слово, которое говорит о реальности, ибо речь в нем идет о том, что явлено. Это слово – элемент мировоззрения и мира, основанного на божественном откровении. В таком мире слово мифа истинно, поскольку оно констатирует явленый факт. А логос – это то слово, которое объясняет, потому что имеет целью убедить, и которое вписывается в разбожествленную концепцию расколдованного мира. Вслед за Жаком Буврессом и Людвигом Витгенштейном можно утверждать, что «миф и научную истину» нельзя «поместить в одну плоскость и противопоставить друг другу». Вернуть миф в его собственный мир значит отказаться от ненужных попыток определить степень его истинности и не помещать обусловленные им практики на то же поле, что и наши политические практики, что неизбежно ведет к признанию первых, в частности самозванства, заблуждением.

Второй предрассудок – такого же рода, что и первый. Исходя из него и миф, и наш концептуальный инструментарий и сама наша современность лишены историзма. Между тем, не учитывая историзм нашего способа понимать наш мир, мы забываем об ограниченности наших собственных политических понятий и объявляем их, пусть и имплицитно, вечными. Когда эта не-историчность обращена в прошлое, она делает другой мир и другой образ мыслей подобными нашим, обуславливая их неизбежное низведение к нашим стандартам. Применительно к будущему ее функция состоит в том, чтобы представить наш современный мир единственно возможным, вершиной эволюционного развития.

Другой в ночи. Последнее, на чем я бы хотел бегло остановиться и что напрямую связано с возможностью познать крестьянский мир прошлого, – это «темнота», в которой якобы жили крестьяне. Желая смягчить наказание за участие в беспорядках или оставить без внимания официальные постановления, шедшие вразрез с их интересами, мужики иногда сами оправдывались своей невежественностью, «темнотой». А когда они этого не делали, историки, случалось, считали своим долгом напомнить им о том, чтó они забыли. «Темнота» – один из тех ярлыков, которые, как писал Мишель де Серто по поводу истории религиозных практик во Франции, наука «навешивает на всё, что лежит за пределами ее знаний, – на неизвестное, которое она открывает на своей „передовой линии“»; однако, добавляет он, «если ты историк, понять не значит назвать ночью то, что от тебя скрыто». При таком подходе остаешься в плену концепций, призванных сводить неизвестное к известному. Подобная стратегия уже много раз была обсуждена и перешла из разряда актуальных в разряд историографического наследия, но по-прежнему продолжает применяться в исследованиях по истории крестьянства и истории самозванства в частности. Конечно, формальное признание инаковости России или по крайней мере ее сельского мира по отношению к Западу встречается часто. Однако это признание сводится к нулю, когда исследователь не признает различия между образом мышления и системами символов и превращает свое непонимание в отрицание другого знания. Как писал антрополог Ремо Гидери, «знать Другого значит знать или по крайней мере замечать некоторое знание, отличное от моего». Когда народные движения или апокалиптические слухи царского времени и большевистской эры не становятся объектом такого знания, они понимаются как явления чисто деструктивные, негативные и обращенные в прошлое.

Попытаемся немного прояснить эту темноту.

ВЛАДЕТЬ НЕ СВОИМ ЗНАНИЕМ

Наши предубеждения. Как всякое исследование, данная работа подчинена тому, что современные философы назвали предрассудками «герменевтического круга». Читатель уже знает, что в основе этой книги – убежденность в адекватности коллективных действующих лиц русской истории. Адекватность народа проявилась при Иване Грозном, когда на мистификации царя и элиты он ответил тем, что перенял у них методы выворачивания норм наизнанку и сам начал проворачивать всевозможные аферы. При Алексее Михайловиче восставшая голытьба изобрела бестелесного наследника-царевича, чтобы очистить трон, которого они добивались. Не явилось ли это действие следствием понимания народом причин запрета на упоминание тела царя и его политики сакрализации собственной персоны? Петр Великий решает предстать простым крестьянином, дабы продемонстрировать свою близость к Христу, и возводит свои прямые отношения с Богом в ранг государственного института. Разве это не повод для подражания? Целый сонм людей из народа были готовы примерить на себя ту же роль, потому что, с одной стороны, всеми разделяется вера в возможность прямой, не опосредованной связи человека с Богом, а с другой – со времен Ивана Грозного никто не может на основании объективных критериев судить о том, действительно ли монарх находится в состоянии прямого диалога с Богом или он только утверждает это, а сам, будучи узурпатором и Антихристом, подменил собой настоящего царя. Всякий может стать царем. Однако обвинение конкретного царя в духовном или физическом самозванстве не исключало признание царской власти, и это нельзя объяснить одним только подавлением и насилием. Вспомним, что городские бунты XVII века затухали, стоило царю появиться перед восставшими, как это было в Москве, когда город уже фактически перешел в руки мятежников. Другими словами, мы вовсе не склонны завершать эту книгу выводом, что русский народ никогда – ни физически, ни символически – не бросался к ногам царя. Было бы неверным утверждать, что символическое подчинение никогда не давало эффекта.