Аз есмь царь. История самозванства в России - [77]

Глава XXIII. АНТИПОЛИТИЧЕСКАЯ ВОЛЯ САМОДЕРЖАВИЯ И РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Хотя я и не заключал с моим народом ни одного соглашения, ни одного договора, которые могли бы меня заставить принять какое-либо решение или от какого-либо отказаться, есть нечто, стоящее выше всех законов этого мира, а именно Божья воля, которая подчиняет всех владык обязанности, от коей они не могут уклониться.

Петр Великий (1718)

Источником власти во всех монархиях служит соглашение с политическим организмом, с народом. Этот последний узаконивает суверенитет монарха. Власть короля остается законной до тех пор, покуда он не нарушает условий этого соглашения.

Ходячие фразы из английских сочинений 1640‐х годов

Вынося в начало главы слова первого русского императора и цитату из брошюр и трактатов периода английской революции, я руководствуюсь не столько желанием лишний раз подчеркнуть тот факт, что представления Петра об отношениях между правительством и подданными не имели ничего общего с политической мыслью Нового времени, сколько стремлением сразу же указать на неизменное качество самодержавия предыдущих двухсот лет его существования: «ни одного соглашения, ни одного договора» императора с народом. И – добавим от себя – ни одной формы представительства. Отказ от договора с народом и народного представительства являлся основой антиполитической стратегии российского самодержавия.

ОТКРОВЕНИЯ АЛЕКСАНДРА II

В ноябре 1861 года, то есть уже после отмены крепостного права, прусский посланник в Санкт-Петербурге Отто фон Бисмарк докладывал своему правительству о встрече с глазу на глаз с российским императором. Мысль о необходимости советоваться с подданными, не входившими в его близкий круг, говорил ему Александр II, «сама по себе не вызывает возражений; более широкое участие именитых представителей дворянского сословия в государственных делах ничего, кроме пользы, принести не может. Трудность, вернее невозможность претворения этого принципа в жизнь заключается в историческом опыте, показывающем, что ни в одной стране не удалось удержать развитие либерализма в определенных границах, за которые ему выходить не должно. <…> Во всей империи народ и теперь еще видит в государе владыку и отца, Божьего помазанника на земле. Эта вера, почти не уступающая религиозному чувству, совершенно не зависит от личной преданности кого-либо из подданных ко мне. <…> Отречение от абсолютной власти, которой облечена моя корона, ослабит ауру власти, которая держит в повиновении наш народ. Если бы я позволил представителям дворянства участвовать в правительстве, я бы ограничил его полномочия без какой-либо компенсации».

Русский император с поразительной прямотой открыл гостю самую суть коллективных представлений власти в своей стране, отделив абстрактную фигуру царя, царя как функцию («народ видит в государе владыку и отца, Божьего помазанника на земле»), от каждого конкретного монарха («эта вера не зависит от личной преданности кого-либо из подданных ко мне»). Упоминание царем личной преданности показывало, что ему была ведома оборотная сторона такой веры, то есть что религиозное представление и все, чем оно чревато, вроде требований, предъявляемых к царю абстрактному, оборачивалось обвинениями в адрес каждого конкретного царя, виновного в глазах народа в несоответствии этим требованиям. Менее оригинально, но оттого не менее важно его суждение о всецело религиозном характере народных представлений относительно абстрактного образа власти. И наконец, царь расставил все точки над i: он не собирался даже слегка приоткрыть дверь современной политике и принять принцип политического представительства, даже если последнее ограничивалось только высшим дворянством.

В своей аполитической стратегии Александр II был продолжателем вековых традиций, восприемником своего деда Павла I, который, будучи менее осмотрительным, в эпоху Французской революции публично расписался в своем охранительстве. В 1797 году и повторно в 1800 году Павел I занялся «улучшением русского языка» и обнародовал «Высочайшее повеление об изъятии из употребления некоторых слов и замене их другими». В документе, помимо прочего, было:

Долой «общество»! Немудрено, что это слово в эпоху Французской революции не пользовалось большой популярностью у монархов – и тем более долой «граждан»! Павел очевидным образом сталкивал «государство» с «отечеством». В его глазах государство, вотчина государя, оставалось связано с этим самым государем, а не с общественным благом. В те дни противопоставление отечества вотчине государя не было редкостью. Еще живы были в памяти слова Д. И. Фонвизина (1745–1792): «Где же произвол одного есть закон верховный, <…> тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан». Тема столкновения двух противоположных моделей – «подданный – царь» и «гражданин – отечество» – поднималась и у князя Петра Андреевича Вяземского в стихотворении «Негодование»: «Я вижу подданных царя, / Но где ж отечества граждане?» Около века спустя крупный историк права Б. Н. Чичерин, подводя итог всем своим разысканиям, писал, что неудачи с попытками установить «конституционную монархию» выявляли отсутствие в России государства, этого «нового здания, естественным завершением которого представляется свобода политическая». Быть может, со временем государь и захочет «призвать подданных к участию в государственном управлении», но – утверждает автор – единственным средством гарантировать такое участие является установление народного представительства, пусть и в ограниченной форме. Для Чичерина образца 1878 года главным препятствием на пути превращения России в государство (в приобретенном этим словом после Французской революции смысле) было не техническое несовершенство административной системы, но отсутствие двух насущных элементов современной политики: народного представительства и политической свободы.