Автор семян акации - [2]

Из-за того, что их сценарий напоминает Дельфиний по форме, не следует предполагать, что он должен быть похожим на него по содержанию. И это действительно так. Наличествует, конечно, тот же экстраординарный ум, вспышки безумного юмора, та же изобретательность и неподражаемая грация. Из тысяч литератур рода Рыб, лишь некоторые демонстрируют хоть какой-то юмор и тот обычно довольно простоватого, примитивного сорта, и великолепная грациозность языка Акул или языка Макрели абсолютно отлична от радостной энергии всех сценариев языка Ластоногих. Радость, энергия и юмор - все присуще авторам-Пингвинам, как и многим самым тонким мэтрам языка Тюленей. Связью является температура крови. Однако конструкция мозга и матки воздвигает непреодолимый барьер! Дельфины не откладывают яйца. В этом простом факте лежит целый мир различий.

Лишь когда профессор Дьюби напомнил нам, что Пингвины это птицы, что они не плавают, а летают в воде, только тогда теролингвист смог подойти к морской литературе Пингвинов с пониманием, только тогда были заново изучены целые мили уже полученных записей на пленке и в конце концов оценены по достоинству.

Однако, трудности перевода все еще остаются с нами.

Удовлетворительная степень понимания уже достигнута в языке Пингвинов Адели. Трудности записи группового кинетического перформанса в штормовом океане, густом, словно гороховый суп, от планктона при температуре в 31 градус по Фаренгейту значительны, однако упорство литературного кружка Ледового Барьера Росса полностью вознаграждены такими отрывками, как "Под айсбергом" из "Осенней песни" - этот отрывок ныне получил всемирную известность в постановке Анны Серебряковой из Ленинградского Балета. Никакой словесный перевод не может достичь полноты версии мисс Серебряковой. Ибо, совершенно очевидно, что нет способа воспроизвести в письменной форме центрально-важную многозначность оригинального текста, столь прекрасно исполненного полной труппой компании Ленинградского Балета.

В самом деле, то, что мы называем "переводами" с языка Аделей - или с любой другой группы кинетических текстов - является, грубо говоря, всего лишь нотами - либретто без оперы. Балетная версия - это верный перевод. Ничего в словах не может быть завершенным.

Я предполагаю поэтому, хотя предположение может быть с одинаковым успехом встречено как недовольством или гневом, так и громким смехом, что для теролингвиста - в противоположность артисту или простому любителю кинетические морские произведения Пингвинов являются менее всего обещающим полем исследований: и, далее, что язык Аделей, при всем его шарме и относительной простоте, есть менее обещающее поле исследований, чем язык Императорских Пингвинов.

Император! - я предчувствую ответ моих коллег на это предположение. Язык Императоров! Самый трудный, наиболее уединенный из всех диалектов языка Пингвинов! Язык, о котором сам профессор Дьюби заметил: "Литература Императорского Пингвина так же непривлекательна, так же неприступна, как само замерзшее сердце Антарктики. Ее красоты, возможно, являются неземными."

Возможно. Я не недооцениваю трудностей, не последней из которых является темперамент Императоров, гораздо более необщительный и отстраненный, чем у любого другого Пингвина. Но, парадоксальным образом, именно на этой необщительности я основываю свою надежду. Император это не одиночная, а общественная птица, и в сезон размножения находясь на суше живет колониями, как и Адели; однако, эти колонии гораздо меньше и гораздо тише, чем колонии Аделей. Связи между членами колонии Императоров скорее персональные, чем общественные. Император индивидуалист. Поэтому мне кажется почти наверное, что литература Императоров окажется сочиненной отдельными авторами, а не хором; и поэтому будет переводима на человеческую речь. Это будет кинетическая литература, но такая отличная от пространственно широких, быстрых, многосоставных хоров морских литературных произведений! Пристальный анализ и подлинный перевод может стать, наконец, возможен.

И что же? - спросят мои критики. Должны ли мы паковаться и плыть на мыс Крозьер, во тьму, в метели, в морозы минус 60 градусов, единственно в надежде записать проблематичную поэзию нескольких странных птиц, сидящих там во тьме середины зимы, в метелях, на морозе в минус 60 градусов, на вечном льду, с яйцом на лапах?

И мой ответ - да. Ибо, как и профессору Дьюби, инстинкт говорит мне, что красота этой поэзии настолько неземная, как ничто из того, что мы сможем когда-либо найти на Земле.

Тем из моих коллег, в ком силен дух научного любопытства и эстетический риск, я скажу: Представьте себе: лед, несущийся снег, тьма, непрестанные рыдания и рев ветра. В этой черной заброшенности согнулась небольшая группа поэтов. Они голодают, они не будут есть неделями. На лапах каждого под теплыми перьями живота покоится одно громадное яйцо, защищенное таким образом от мертвящего прикосновения льда. Поэты не могут слышать друг друга, они не могут видеть один другого. Они лишь могут ощущать теплоту другого. Это и есть их поэзия, их искусство. Подобно всем кинетическим литературам, она безмолвна; в отличие от других кинетических литератур, она вся неподвижность, невыразимая утонченность. Взъерошенное перо, движение крыла, прикосновение, легкое, слабое, теплое прикосновение того, кто перед вами. В невыразимейшем, отчаянном, черном одиночестве - утверждение. В отсутствии присутствие. В смерти - жизнь.