Автопортрет с двумя килограммами золота - [18]
— Послушай, — нашло на меня озарение, — тебе не нравится мой костюм, да? Ты прав. Я вернусь через час одетый совсем по-другому. Я оденусь так, что ты, безусловно, будешь доволен. И чай принесу. Замечательный английский чай!
— Нет, не трудись, — спокойно заметил он. — Ты видишь этот шкаф? Там найдется все, что тебе нужно, от сорочки до шляпы.
— Как это? Значит, ты все уже приготовил?
— Переоденься и увидишь, что останешься доволен! Ты не представляешь, как перемена одежды влияет на человека, — больше, чем перемена места. Получишь пищу для души!
— Но ты надо мной издеваешься!
— Даю слово, не издеваюсь.
— А ты знаешь, что…
Я запнулся, раздумывая, открыть ли мою тайну. Так, молча, мы некоторое время стояли друг против друга.
— Что ты хотел сказать?
— Анджей, ты, может быть, ничего не знаешь. Я прячу в моих лохмотьях сокровище.
— Какое сокровище? — спросил он, словно не поняв.
«Лучше я скажу ему все, может, дешевле мне обойдется», — подумал я.
— Послушай, у меня все при себе.
— А где еще должно быть?
— Не шути. Я… как солдат. Послушай, я немножко заработал, торгуя, купил себе немного золота, дорогих камней, и все это спрятано в моей одежке.
— Ну и очень хорошо!
— Тебе нужны лохмотья, бери лохмотья, но золота ты, надеюсь, не тронешь?
— Даю слово, не трону! Как бы я мог, ну подумай, Зенек!
— Ну так, слава богу, мы договорились! Открывай шкаф.
— Пошли.
— Ох, какой же я дурак! А я боялся, что ты у меня все заберешь! — сказал я, кидая в кучу свои лохмотья и надевая все новое. — Я принесу тебе четверть кило замечательного английского чаю, ты в жизни не пил такого! Я накопил, — продолжал я, — немного денег. Собственно говоря, за мои сокровища я мог бы уже купить небольшой фольварк. Не раз я представлял себе, как вернусь в деревню и что я куплю моим старикам родителям, но больше всего я любил рисовать себе такую картину: сижу я где-то, в не слишком красивой комнате, которую снимаю у хозяев, и рядом стоит двухлитровый горшок, полный золотых пятирублевок, «свинок». Немножко попишу, потом ложусь на диван и перебираю золото в горшке. Когда есть у тебя такой горшок, так и работается лучше. Что за наслаждение лежать на диване в жаркий день и время от времени запускать руку в холодное, скользкое золото! Сапоги сидят, как влитые. У тебя тут неплохой выбор гардероба. Послушай, Анджей, возьми мою шапку, возьми на… известные тебе цели.
— Нет, — строго возразил он. Все это время он молча наблюдал за мной, пока я переодевался.
— Но почему? Я хочу… быть с тобой, с вами.
— Для этого шапки недостаточно.
«Снова начинается», — подумал я.
— Да ты не знаешь, что в ней хранится, — воскликнул я. — Загляни за подкладку.
— Все знают. На всем Восточном фронте известно, что ты прячешь в своей одежке. Ты все это оставишь, — сказал он, указывая на кучку, лежавшую на полу. — Все это мы возьмем на… известные нам цели.
— Нет, это невозможно! — Я весь дрожал. — Я не могу…
— Если не можешь, то будь любезен, забирай всю кучку и… чаю не приноси.
— Слушай, я тебе пожертвовал плащ. Я не отступаю, бери его!
— Ты все оставишь!
— Ничего не оставлю! Теперь я все понимаю! Негодяй Ежи Клог наговорил тебе басни про мою одежку. Теперь я обо всем догадываюсь, у него всюду глаза и уши. Нет, я ничего не дам, я считаю, что все это ловушка, коварная ловушка! Ты меня раздел! Раздел донага в холодной комнате, — выкрикивал я со слезами в голосе, — для того чтобы обобрать дочиста. Только теперь я понимаю.
Я запихнул кучку лохмотьев в норковую шубу, завернул, как сумел, портянки запихнул в сапоги, сапоги взял в руки и со всем этим барахлом выбежал из комнаты, но тут же вернулся и крикнул:
— Слушай, я дам шапку! Хватит!
— До свиданья!
— Дам шапку и плащ! Хватит!
— До свиданья!
— Шапку, плащ и портянки! Хватит.
— До свиданья!
— Ах ты убийца! Убийца!
Я швырнул все на пол, шлепнулся на стул возле «козы» и всхлипнул.
— Бери все! Пусти меня с сумой! Но почему я уступаю? — вскричал я. — Почему все отдаю?! За что? Ох, человек, человек, темное, неразумное существо! Темная масса!
Он подождал, пока я успокоюсь, потому что я на самом деле расплакался и вообще не хотел разговаривать, подождал, пока минует буря, и, сверкая глазами, почти не тая веселого удивления, подошел ко мне, положил руку на мое плечо и сказал:
— Меня сбросили ночью, я прибыл оттуда, чтобы поднимать людей. Мне говорили, будто люди тут забыли, что происходит самая страшная, самая кровавая в истории война, что их интересует только коммерция. Посмотрим, подумал я, умерла ли в людях душа; что касается меня, то я никогда в это не верил. Клот действительно говорил мне про твой капиталец: люди сплетничают насчет твоих двух килограммов золота, и, таким образом, в один прекрасный день ты обязательно попадешь в гестапо и у тебя отнимут все до последней запонки. Начнем с Зенека, — сказал я себе, — посмотрим: этот парень два года сидел в санационной тюрьме. Посмотрим, что с ним стало. Ну, и я не обманулся! Друг мой, ты должен поднимать людей, должен начать работу в подполье! Чего ты стоишь, если отдашься этой задаче только наполовину? Как же, стало быть, я могу принять только плащ или только шапку? Все, что здесь лежит, мы с Клотом перепишем, и, не беспокойся, все будет использовано по назначению.
