Автономное плавание - [41]

«Гип-гип ура!»

Визиты в отчий дом, как отчетливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины. Единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не «духом свободного предпринимательства» и рабочим потом гордо несомого через века и пространства «бремени белого человека», а застарелым снобизмом, болезненным декадансом и еще чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, вроде запаха тлена на старом кладбище. Или вот еще одна аналогия. Это как утром в борделе после «набега» молодых студиозусов из «приличных» семейств, позволявших себе ночью с «красотками Молли и Джуди» то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым – как правило, хоть и не всегда – служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слезы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И еще запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого еще более притягательная порочность. Но Лондон – к добру или нет – уже позади…

Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, казались настолько плотными и почти осязаемыми, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине проселка, на полпути к дому, и спуститься к реке. Позднее январское утро потихоньку вступало в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, издали – черная и оттого кажущаяся безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну – к поверхности выходила кормиться рыба.

«Здесь должна водиться форель, – „вспомнил“ Матвеев, – и достаточно крупная, фунтов до пяти».

Невидимая, она обозначала свое присутствие то небольшим воздушным пузырем, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и речная гладь перестала подавать признаки жизни.

«Форель – очень пугливая рыба. Она обостренно реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют, – вспомнил он свой несостоявшийся „побег“. – Туго у нас с инстинктом самосохранения… Особенно у некоторых».

Пришедшая незваной мысль о рыбалке оказалась, впрочем, весьма полезна и с практической точки зрения. Она сработала как «общий наркоз» – Степан Матвеев на время как бы отодвинулся и со стороны наблюдал за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. «Эффективность» данной тактики трудно переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла.

«С мамой? Или с матерью? – мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: – Об этом я подумаю завтра», – твердо решил он и окончательно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны волновать совсем другие вопросы, ведь он вернулся «домой», но чей это дом?

К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый – сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской морской пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра – человеческое управляло лошадиным…

«Тьфу!» – чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось…

«Что получилось! Но хотя бы забавно».

Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала «лошадиная», – «ну что ты будешь с этим делать!!» – то есть «гринвудовская» составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски – еще из довоенных, то есть до Первой мировой войны сделанных – отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом нечто: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью в полсотни градусов, кубинская сигара в зубах и неторопливо – в лучших английских традициях – текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

«А ведь она не старая… – неожиданно сообразил Матвеев. – Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!»

Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс случившегося со Степаном, со всеми ними.

Только оставшись один, Матвеев позволил себе несколько расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память – это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, есть с чем, и знакомство это очень даже приятно. Рапиры и боксерские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Все это естественно и вполне ожидаемо, и приятно узнаваемо, – руки сами отреагировали на присутствие «старых друзей», и Степан мышцами почувствовал, что может врезать так, что никому мало не покажется. А такое умение, надо отметить, в нервной жизни «попаданца» дорого стоит.