Автомобилья поступь - [7]

На лунном аэро два рулевых.

Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!

Чахоточное небо в млечных путях марлевых

И присыпано ксероформом звездным.

Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,

Руки шатнулись поступью дикою,

Всюдут морщинистые страсти в болезни,

Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.

По транспаранту привычки живу, вто-

рично сбегая с балансирующего ума,

И прячу исступленность, как в муфту,

В облизывающиеся публичные дома.

«Снова одинок (Снова в толпе с ней)…»

Снова одинок (Снова в толпе с ней).

Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.

Над танцами экипажей прыгают с песней

Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.

Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.

Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.

Месяц огненною саламандрою вылез, но я

Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.

Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,

На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ

Прищурившийся, остывший и упругий,

Как поросенок под хреном, любовницы труп.

«Когда завтра трамвай вышмыгнет…»

Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,

Из за пыльных обой особняков, из за бульварных длиннот,

И отрежет мне голову искуснее экономки,

Отрезающей кусок красномясой семги, –

Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы

И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.

И в карете медленной медицинской помощи

Мое сердце в огромный, приемный покой отвезут.

Из глаз моих выпорхнут две канарейки,

На их место лягут две трехкопейки,

Венки окружат меня, словно овощи,

А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.

Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!

Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,

Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!

Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,

Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,

И в животе прожурчат остатки новых идей.

«Это Вы привязали мою…»

Это вы привязали мою оголенную душу к дымовым

Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов

И пустили ее волочиться по мостовым,

А из нее брызнула кровь черная, как торф.

Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,

Исступленно переламывались колокольни, и над

Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия

Вскидывали к крышам свой водосточный канат.

А душа волочилась и, как пилюли, глотало небо седое

Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы,

А дворники грязною метлою

Грубо и тупо

Чистили душе моей ржавые зубы.

Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою

Пыткою,

И душа по булыжникам раздробила голову свою

И кровавыми нитками

Было выткано

Мое меткое имя по снеговому шитью.

«К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге…»

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,

Сердце облысевшее от мимовольных конвульсий,

К Вам, проспекты, где дома, как баки,

Где в хрустком лае трамвайной собаки

Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.

Моторы щелкают, как косточки на счетах,

И отплевываются, куря бензин,

А сумасбродные сирены подкалывают воздух,

И подкрашенной бровью кричит магазин.

Улицы – ресторанные пропойцы и моты –

Расшвыряли загадки намеков и цифр,

А полночь – хозяйка – на тротуарные бутерброды

Густо намазывает дешевый ливер.

Жду, когда пыльную щеку тронут

Веревками грубых солнечных швабр,

И зорко слушаю, как Дездемона,

Что красноболтает город – мавр.

«В разорванную глотку гордого города…»

В разорванную глотку гордого города,

Ввожу, как хирургический инструмент, мое предсмертие.

Небоскребы нахлобучивают крыши на морды.

Город корчится на иглах шума, как на вертеле.

Перелистываю улицы. Площадь кляксою дряхло-матовою

Расплывается. Теряю из портмонэ последние слова.

Улицу прямую, как пробор, раскалывает на-двое,

По стальным знакам равенства скользящий трамвай.

По душе, вымощенной крупным булыжником,

Где выбоины глубокими язвами смотрят,

Страсти маршируют по́-две и по́-три

Конвоем вкруг любви шеромыжника.

А Вы, раздетая, раздаете бесплатно

Прохожим

Рожам

Проспекты сердца, и

Вульгарною сотнею осьминогов захватана

Ваша откровенно-бесстыдная лекция.

Оттачиваю упреки, как карандаши сломанные,

Чтобы ими хоть

Разрисовать затянутую в гимназическую куртку злобу.

Из-за пляшущего петухом небоскреба,

Распавлинив копыта огромные,

Рыжий день трясет свою иноходь.

«После незабудочных разговоров с угаром Икара…»

После незабудочных разговоров с угаром Икара,

Обрывая «Любит – не любит» у моей лихорадочной судьбы,

Вынимаю из сердца кусочки счастья, как папиросы из портсигара,

И безалаберно их раздаю толстым вскрикам толпы.

Душа только пепельница, полная окурков пепельница!

Так не суйте-ж туда еще, и снова, и опять!

Пойду перелистывать и раздевать улицу-бездельницу

И переклички перекрестков с хохотом целовать,

Мучить увядшую тучу, упавшую в лужу,

Снимать железные панама с истеричных домов,

Готовить из плакатов вермишель на ужин

Для моих проголодавшихся и оборванных зрачков,

Составлять каталоги секунд, годов и столетий,

А, напившись трезвым, перебрасывать день через ночь, –

Только не смейте знакомить меня со смертью:

Она убила мою беззубую дочь.

«Секунда нетерпеливо топнула сердцем…»

Секунда нетерпеливо топнула сердцем и у меня изо

Рта выскочили хищных аэропланов стада.

Спутайте рельсовыми канатами белесоватые капризы,

Чтобы вечность стала однобока и всегда.