Автобиографическая проза - [2]

Обращаясь к широкому читателю, Достоевский не стал бы строить пародийную речь Фомы на чем-то этому читателю неизвестном, рассчитывать на его знакомство с Петраркой по пусть популярным тогда в образованной среде французским работам Сисмонди или Жангенэ или немецким переводам А. В. Шлегеля. Логичнее предположить, что знакомство русского читателя с Петраркой уже состоялось и знакомство это было определенным, вполне в духе того сентиментально романтического стиля, который Достоевский положил в основу речевой характеристики Фомы.

Это знакомство читающей русской публики с Петраркой произошло лет за тридцать до того, как Достоевский обдумал своего Фому Фомича. Начало ему положил известный поэт Константин Батюшков, едва ли не первый итальянист в России, автор статей о Петрарке и Тассо. В начале восьмисотых годов он переводит один из самых знаменитых петрарковских сонетов (ССLХIХ) и пишет переложение канцоны I, названной им "Вечер". Вот этот сонет в переводе Батюшкова:

Колонна гордая! о лавр вечнозеленый!

Ты пал! - и я навек лишен твоих прохлад!

Ни там, где Инд течет, лучами опаленный,

Ни в хладном севере для сердца нет отрад!..

Все смерть похитила, все алчная пожрала,

Сокровище души, покой и радость с ним!

А ты, земля, вовек корысть не возвращала,

И мертвый нем лежит под камнем гробовым!

Все тщетно пред тобой: и власть и волхвованье

Таков судьбы завет!.. Почто ж мне доле жить?..

Увы! Чтоб повторить в час полночи рыданья

И слезы вечные на хладный камень лить!

Как сладко, жизнь, твое для смертных обольщенье!

Я в будущем мое блаженство основал;

Там пристань видел я, покой и утешенье

И все с Лаурою в минуту потерял.

Дело не в том, что Батюшков не соблюдает тут сонетной формы. Важнее то, что он прибавляет и как видоизменяет реальное содержание сонета. В тексте Батюшкова появляются "опаленные лучами", "хладный север", "алчная смерть", "гробовой камень", "полночные рыданья", "вечные слезы", "хладный камень", "сладостное обольщенье", "блаженство", "покой", "утешенье" - то есть лексика сентиментально-романтического плана. В переводе канцоны, которую по недостатку места не приводим, является тот же речевой набор, обязательный для "унылой" поэзии: "безмолвные стены", "задумчивая луна", "орошенные туманом пажити". Этот словарь находится в противоречии с возвышенной, но четкой лексикой и фразеологией петрарковских стихов: их окрашенность контрастная, яркая, не размытая полутонами неясных чувств. Все это подменяется унылыми ламентациями у Батюшкова. Но именно таким пожелал видеть и увидел Петрарку романтический век.

В значительной степени продолжателем романтической традиции в трактовке Петрарки, только в еще более сгущенном виде, без отрезвляющего батюшковского классицизма, выступил русский поэт двадцатых - тридцатых годов Иван Козлов. Кстати, он перевел тот же ССLХIХ сонет, что и Батюшков, добавив к нему еще два четверостишия четырехстопного ямба, а заодно и "мечтание души", "томление", "бурное море", "восточный жемчуг", "тоску", "утрату сердца", "страдание", "слезы" и "обманчивую красу". Козлов же переложил еще один сонет Петрарки в стансы. Начинается он так:

Тоскуя о подруге милой

Иль, может быть, лишен детей,

Осиротелый и унылый

Поет и стонет соловей.

Такое сентиментально-романсовое исполнение Петрарки не опровергается и уже собственно переводом двух других сонетов Петрарки (СLIХ и СССII), сделанных И. Козловым на этот раз шестистопным ямбом, имитирующим плавный французский александрийский стих, и с соблюдением сонетной строфической формы:

В какой стране небес, какими образцами

Природа, оживясь, умела нам создать

Прелестный образ тот, которым доказать

Свою хотела власть и в небе и меж нами?

Богиня где в лесах иль нимфа над волнами,

Чьи локоны могли б так золотом блистать?

Чье сердце добротой так может удивлять?

Хотя мой век оно усеяло бедами.

Мечтатель, пламенный еще, не встретясь с ней,

Божественных красот все прелести не знает,

Ни томного огня пленительных очей;

Не знает, как любовь крушит и исцеляет,

Кто звука не слыхал живых ее речей,

Не зная, как она смеется и вздыхает.

(Сонет СLIХ)

или:

Я к той был увлечен таинственной мечтою,

Которую ищу напрасно на земле,

И там, где горний мир, она предстала мне

И столь жестокою, еще светлей красою.

И молвила она, держа меня рукою:

"Хочу, чтоб был со мной в надзвездной ты стране;

Я дух крушила твой любви в тревожном сне,

И прежде вечера мой день был кончен мною.

Блаженству дивному как быть изъяснену!

Тебя жду одного и чем тебя пленяла

Мою прекрасную земную пелену".

Увы! Зачем она речей не продолжала

И руку отняла! - мне, ими прельщену,

Уж мнилось, что душа на небе обитала.

(Сонет СССII)

Фразеология характерная и для оригинальных стихотворений Козлова (см., например, "Первое свидание", посвященное графине М. Потоцкой, или "Послания" к графине Фикельмон и ее дочери). Там мы тоже найдем и многократно повторенные "невинности", и "чистоту", и "жемчуг", и "необузданные страсти", и "вздохи", и "стоны" - словом, все то, что так точно уловил цепкий слух Достоевского.

Совершенно очевидно, что Петрарка был прочитан как "свой", вполне романтический поэт. "Болезнь века" была привита Петрарке. Впрочем, это и понятно. Новые направления, новые литературные школы всегда подыскивают себе "благородных родителей", вычерчивают себе достойное генеалогическое древо. Петрарка попал в выдуманную родословную романтиков. Между тем петрарковское недовольство собой, его acidia и лежащая в основе "Канцоньере" контроверза между влечениями сердца и нравственными абсолютами, земным и надмирным, страстным стремлением к жизни, полной деятельности и любви, и возвышенными помыслами о вечном - не имеют ничего общего с "болезнью века", разочарованностью и инертностью.