Австрийский моряк - [104]

Все это было достаточно печально. Но когда началась эта ужасная зима, наш старый император умер после шестидесяти восьми лет правления. По нынешним меркам может показаться, что это пустяк: измученный старик протянул ноги в середине войны, в которой миллионами погибали молодые. Но вдумайтесь, что это значило для нас, когда только древние старики могли вспомнить другого правителя. Это было похоже на кашель, который начинается лавинообразно: сначала сантиметр за сантиметром, потом весь склон горы сдвигается и набирает скорость, пока не сметет леса и деревни на пути. Так или иначе, не совсем понимая почему, мы почувствовали, будто что-то сломалось. Во всяком случае, даже в первые месяцы правления нового императора, люди называли его «Карлом Последним».

Тихий, спокойный мирок имперской Австрии, старой тетушки Австрии, такой неряшливой, и потому непредприимчивой, но так уютно безопасной, улетел как сон, а мы жестко погружались в новую эру колючей проволоки и отравляющего газа. Это была уже не династическая война; союзники и Центральные державы сплелись в борьбе не на жизнь, а на смерть: один плотно затягивал петлю на шее своего противника, а другой пытался полоснуть врага по горлу бритвой.

Но эти мрачные мысли улетели далеко прочь в те первые часы 1917 года, когда я лежал в постели с Елизаветой (находящейся на седьмом месяце беременности) в квартире моей тетушки в Вене. Миллионы гибли на полях сражений; великие империи рушились у нас над головами. Но когда мы лежали в тишине в те немногие отпущенные нам часы, ощущая зарождающуюся новую жизнь, казалось, ничто не имеет значения, кроме падающих на подоконник снежинок.

— Кого ты хочешь? — спросила она, смеясь, — мальчика, чтобы вырастить еще одного Радецкого, Шварценберга или принца Евгения Савойского, приносящих славу монархии и новый блеск фамилии Прохазка? Наверняка кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, не меньше?

— Нет, — ответил я, — хочу девочку, такую же умную и красивую, как ее мать, пусть она вырастет и станет министром-социалистом, и всю жизнь будет пытаться вбить хоть толику смысла в головы всех дураков, с одобрительными возгласами отправляющих своих детей на бойню.

Думаю, страстность этого ответа (недалекого от измены со стороны габсбургского офицера) удивила меня даже больше, чем Елизавету. Возможно, война начинала беспокоить меня больше, чем я это осознавал. Но мы только что вернулись с новогодней вечеринки, где я встретил знакомого - кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, оберлейтенанта Оскара Фримла, героя сотни подвигов с кинжалом, гранатой и шипастой дубинкой в окопах фронта Изонцо. Он спас мне жизнь несколько месяцев назад после вынужденной посадки на ничейной полосе. Но теперь Фримл представлял собой жалкое зрелище: с бегающими глазами, нервно смеющийся, с трясущимися руками, вздрагивающий от малейшего шороха. Когда мы расставались, я заметил темный мокрый след у него в паху. Он странно умер несколько недель спустя.

На следующее утро я вернулся в Полу, чтобы воссоединиться с U26 и завершить приемочные испытания. Перед отъездом я отвез Елизавету на вокзал, чтобы посадить на поезд до Кракова. Она уехала, собираясь остановиться неподалеку от Мысленицы, у моей кузины Изабеллы и ее мужа. Нынешняя Вена - неподходящее место для будущей матери. Иза и ее муж Анджей, инженер-электрик, были очень порядочными, разумными людьми - единственные среди моих польских кузенов, до которых мне было дело, и я не сомневался, что они позаботятся о моей жене и ребенке. Они владели немалым поместьем, и, в любом случае, ситуация с продовольствием там не столь уж плохая.

Экипаж U26 почти не изменился по сравнению с тем, который плавал со мной на борту U8 и U13, за исключением того, что теперь он состоял из девятнадцати человек вместо пятнадцати. Лодки BII были гораздо крупнее своих предшественников, и это означало, что можно иметь экипаж побольше, чтобы облегчить бремя службы во время долгого патрулирования. В частности, мы могли теперь позволить себе третьего офицера, тем самым организовав трехвахтовую систему вместо утомительных четырех часов вахты и четырех часов отдыха, как на борту «окарины». Выбор флотского командования пал на девятнадцатилетнего венского аристократа, только что окончившего подготовительные офицерские курсов военного времени.

Его звали фрегаттенлейтенант Франц Ксавьер Бодрин де ла Ривьер, граф д'Эрменонвиль. Вы, несомненно, ждете от меня слов, что с его происхождением и ничтожным морским опытом он стал большой головной болью: в лучшем случае глупая, вызывающая улыбку некомпетентность; в худшем - высокомерная некомпетентность сноба. Но дело обстояло с точностью до наоборот. Граф оказался отличным парнем: добродушным, всегда вежливым и тактичным, пользовался авторитетом у матросов и благодаря многочисленным довоенным яхтенным круизам разбирался в морском деле. Он знал, когда следует говорить, а когда промолчать, отличался неизменной добросовестностью, одним словом, обладал всеми задатками отличного офицера-подводника. Он происходил из семьи французских дворян-эмигрантов, поступивших на австрийскую службу в 1790-х годах, так что несмотря на звучную фамилию, по сравнению с Шварценбергами или Эстерхази они были довольно захудалыми.