Австриец - [26]

Мой отец глубоко затянулся и тут же немедленно закашлялся. Его осколочные ранения после его пребывания в госпитале его уже не сильно беспокоили. Его легкие же, напротив, были тем, что пострадало больше всего. Во время одной из атак, когда передние ряды батальона успешно продвигались вглубь вражеских укреплений, выталкивая их с их позиции ипритом, ветер внезапно сменил свое направление и бросил остатки ядовитого газа в сторону атакующих.

Естественно, солдаты в передних рядах прятали лица в противогазах, а вот те, кто сидел в траншеях в тылу, включая моего отца, вскоре начали хвататься за горло, пытаясь втянуть хоть какой-то воздух в их быстро отказывающие легкие. На его счастье, он быстро сообразил, что происходит и сразу же натянул противогаз; остальные же из его товарищей, которые не обладали его скоростью или смекалкой, задохнулись в течение всего нескольких минут.

Долгосрочные побочные эффекты нового и так высоко эффективного оружия, стали для моего отца новой реальностью, с которой ему пришлось жить до конца своих дней. Даже самая легкая простуда в его случае сразу же обращалась в жесточайший бронхит, а сигаретный дым стал его худшим врагом. Он поначалу отказался наотрез бросать свою любимую привычку, но после нескончаемых упреков моей матери в том, как бессмысленно было выживать на войне только чтобы убить себя чем-то настолько глупым как сигареты, он наконец выбросил свою последнюю пачку даже не опустошив её.

— О чем ты таком говоришь, Хьюго? — товарищ моего отца по его «политическому кругу», как Далия это называла, взглянул на него вопросительно, слегка хмурясь. — Нас хотя бы не обложили репарациями так, как германский рейх. Да, мы потеряли Венгрию, наша империя распалась, нам пришлось пойти на кое-какие территориальные уступки союзникам, нам не позволено больше формировать коалиции ни с одной страной в течение тридцати лет, но подумай вот о чем: им-то всё же пришлось хуже! Сумма наших репарации перед союзниками и сравниться не сможет с тем, что немцам платить придется. И не забывай, что это мы, Австро-Венгрия, кто все это развязал в самом начале. Можно считать, что нам еще повезло, друг мой.

— Повезло?! — отец подался вперед, не веря своим ушам. — Повезло, говоришь?! Дай-ка я тебе сейчас расскажу, как мне повезло, Альфред. Я провел четыре года в траншеях, ползая на четвереньках по большей части, потому как высунешь голову — и мозги твои станут украшением на противоположной стене в ту же секунду, я видел, как такое случалось столько раз, что даже привык со временем. Я спал в грязи, в глине, застывая в сугробе, задыхаясь в нестерпимой жаре, со вшами, что жрали меня заживо, с обмороженными пальцами рук и ног, питаясь дрянью, которую я бы свиньям на ферме постыдился дать, и все ради чего?! Чтобы вернуться домой как кто? Герой войны? Так вот, никому никакого дела нет, Альфред, а знаешь почему? Потому, что мы проиграли. Нет героев среди проигравших. А теперь у моего правительства нет денег, чтобы заплатить мне за мою службу.

Альфред опустил глаза, а отец откинулся на стуле и снова с видимым усилием затянулся. Даже мне было как-то неловко, что он вот так в открытую нападал на своего товарища, но у отца на то были свои причины. Дело было в том, что Альфред страдал от осложнений после перенесенного в детстве полиомиелита, что оставил его хромым на одну ногу. Австрийская армия всегда гордилась тем, что с легкостью отказывала в службе любому, кто не обладал достаточной физической силой; но, думается мне, Альфред очень даже с облегчением отнесся к тому факту, что его признали непригодным к службе. Отец же, по возвращении с фронта, с презрением относился ко всем, кто не выполнил свой священный долг перед Родиной, не важно какие там были обстоятельства.

— Повезло. Да мне стыдно признать, что моему пятнадцатилетнему сыну, — он продолжил ядовитым тоном, указывая на меня, сидящего на стуле в углу и усердно пытающегося слиться со стеной, — приходится теперь учить маленьких детей, чтобы помочь мне встать на ноги и снова открыть свою контору. А ты смеешь говорить, что нам повезло?!

В этот раз Альфред ничего не ответил. Ему было слишком совестно возразить что бы то ни было моему отцу, просто из-за того, что он не был с ним на фронте. И, к тому же, потому как он остался в Линце, ему удалось неплохо заработать, пока большая часть мужского населения несла службу в армии. Двое других отцовских товарищей также были из одной с ним роты, и потому они молча закивали, запивая свое крайнее недовольство ситуацией дешевейшим портвейном, какой мать только сумела достать.

Как только отец переступил порог, вернувшись с фронта, он стоял без движения несколько минут, разглядывая мое лицо и не в силах осмыслить факт, что он ушел, оставив меня ребенком, а вернулся к молодому парню ростом с него. С тех пор он настоял, чтобы я начал ходить с ним на все его политические собрания или сидеть в их кругу, когда он переносил эти собрания к нам в дом. Я всегда считал все их политические беседы развлечением стариков (моему отцу было всего сорок три, но что можно было спрашивать с подростка моего возраста?) и с куда большей радостью предпочел бы проводить время с друзьями, но отец слушать ничего не хотел.