Австралийские рассказы - [91]

Миссис Вейчл никого из них не осуждала, и мне никого не пришлось защищать. Она просто говорила, отвечая мне: «Да. Я познакомилась с Куперами, с Данлопами и с Кеннеди», — и глядела на меня. Я подозревал, что у нее были самые невероятные и весьма смутные представления об условиях жизни в глухих районах Австралии, и я попытался — не говоря об этом прямо — внушить ей, что нельзя от зари до зари трудиться в поте лица и при этом выглядеть лощеным джентльменом.

Когда я простился, шкипер пошел проводить меня до плотины, освещая путь керосиновым фонарем. Мне казалось, что он хочет что-то сказать. Но если он и хотел, то у него ничего не получилось. На прощанье он пожал мне руку, что было несколько необычно. После разговора с миссис Вейчл мной овладело такое гнетущее чувство пустоты и подавленности, что ночью я никак не мог уснуть, пока не зарылся с головой под одеяло.

Миссис Вейчл, как бы не доверяя первому впечатлению, попробовала приспособиться к новым обстоятельствам — без сомнения потому, что иного выбора у нее не было. Она узнала, что у нас в зарослях есть своя аристократия, дома которой — например, дом начальника станции, а также полицейского сержанта, живущих в ближайшем городке, — были для нее открыты. Эти люди жили в красивых казенных домах и принимали у себя небольшое избранное общество: у них бывали управляющие скотоводческими станциями, приезжавшие в городок, священник из Уилгатауна и некоторые из наиболее зажиточных поселенцев.

Миссис Вейчл не понимала обычных добрососедских отношений; она вовсе не хотела быть нелюбезной и грубой, и она делала все, что было в ее силах, — но у нее не было ничего общего с окружающими ее людьми. И у них тоже не было с ней ничего общего. Они не понимали ее, только чувствовали, что она случайно попала сюда с какой-то неизвестной планеты. Она была для них источником развлечения; когда ее белый шлем мелькал в зарослях, они едва удерживались от смеха.

Попытки миссис Вейчл приспособиться к окружающему миру не ограничились тем, что она просто примирилась со скучным существованием, которое лишь изредка скрашивалось светскими визитами к местной знати. Каждый день, покончив с домашними делами, она спешила на участок помогать Эдгару. Самое трудное он, конечно, делал сам, но и для нее оставалась еще уйма всякой мелкой работы. Часа два она собирала по участку сухие ветки полегче и складывала их в кучи, — в наших местах это называется «поклонами эму», — сматывала проволоку с катушки, когда капитан протягивал новую изгородь. Для шкипера это были счастливые дни. По вечерам мне случалось видеть, как он, обняв Мильдред, идет с ней по участку домой.

Капитан приглашал меня заглядывать к ним почаще. «Миссис Вейчл о вас самого лучшего мнения», — говорил он. Быть может, он искренне этому верил, но эго было не так. Она меня недолюбливала за то, что среди поселенцев я был его главной опорой. Капитан нередко ссылался на мои слова, и миссис Вейчл, вероятно, полагала, что своих идей он набрался от меня.

Теперь я ей вдруг понадобился, потому что она разочаровалась в местном высшем обществе. Присмотревшись к нему поближе, она убедилась, что эти стрекозы так же чужды ей по духу, как и мы, простые муравьи. Они тоже не разделяли ее недовольства Австралией. Я был нужен ей потому, что из ее ближайших соседей я один бывал в Лондоне, — и она могла говорить со мной так, как будто я тоже хорошо знаю город вечных туманов. Я был не очень-то высокого мнения об этом городе: я считал, что в Лондон, как и в Париж и в Нью-Йорк, приятно приезжать изредка, но что они слишком далеко от центров, где кипит настоящая жизнь. Об этом я ей не говорил, как и о том, что многие из тех мест, которые она называла, я видел только издали. Я просто молчал и слушал.

Последняя премьера, званые вечера, игра в бридж, такси, Ковент-Гарден, приглашения друзей провести воскресенье в их загородном доме на Темзе — таков был ее Лондон. Я начинал понимать, как трудно приходилось капитану в те годы. Пока миссис Вейчл предавалась воспоминаниям, он молчал. Я подыгрывал ей, так как думал, что, помогая ей облегчить душу, помогаю капитану. Она была неплохим человеком, только на нее плохо подействовало переселение.

Я всячески старался умолчать о том, что у нас тогда была засуха. Австралийский писатель не любит упоминать о засухах, — так в доме повешенного не говорят о веревке. Это засуха была еще терпима. Последнее время на скотоводческую станцию, на земле которой мы поселились, скота не поступало, и сена было пока достаточно. Но воды становилось все меньше. Речки пересыхали. Мы то и дело узнавали, что та или иная семья временно оставила свой участок и переселилась поближе к воде.

Здесь, на Блу Крик, мы еще держались, но вода в пересыхающих впадинах стала мутной и зловонной. Когда ее наливали в кастрюлю, дна не было видно. Ее приходилось кипятить и снимать образовавшуюся накипь, иначе она не годилась для хозяйственных надобностей. Белье после стирки приобретало цвет и запах этой воды.

Зимние дожди так и не начались. Прошел сентябрь, затем октябрь, а небо оставалось зловеще-безоблачным. Капитан при каждой встрече впивался в меня вопрошающим взглядом.