Австралийские рассказы - [15]

То, что течение переменило направление, теперь ничего не объяснило Сэму. Его способность логически мыслить была нарушена, и только слепой упорный инстинкт, гнавший его домой, заставил его пойти вниз по течению, не обращая внимания на попытки ручья одурачить его.

Он пересек обмелевшее русло и с трудом побрел дальше, следя за тем, чтобы все время видеть ручей слева. Прошел еще час, и хотя его восприятие притупилось, ему иногда казалось, что отдельные приметы местности, по которой он пробирался, ему знакомы; он смутно вспоминал, что когда-то их видел, и это придавало ему неясную уверенность, поддерживавшую его иссякавшие силы.

Несмотря на свое крепкое сложение, он окончательно обессилел бы, если бы не горсть куманики, которую он собрал на солнечном склоне одного из холмов. Время от времени он закуривал, табачный дым успокаивал его больной мозг, а талисман помогал ему не пасть под бременем суровых физических и духовных испытаний.

Сгустившаяся темнота помешала ему продолжать путь; он развел костер и растянулся рядом с ним, испытывая только муки бессонницы и пульсирующую боль от воспалившейся раны на голове. Теперь, когда он освободился от мрачных ассоциаций, связанных со страшным местом последней ночевки, он не обращал внимания на жуткие призраки, подстерегавшие его за каждым кустом и деревом.

С первым проблеском рассвета он снова пустился в путь. Ему пришлось ползти на холм на четвереньках до тех пор, пока в его распухших ногах не исчезло чувство онемения. Теперь лес поредел, крутые обрывы кончились, стали попадаться тропинки и следы старых разработок. А когда солнце позолотило верхушки деревьев, он остановился на невысоком холме, с которого увидел Баа и свою хижину на краю поселка. Прошло ровно шесть дней с тех пор, как он поднялся на этот холмик, отправляясь на поиски золота.

Несколько дымовых труб в поселке уже курилось, но странная потребность скрыться от людей, опасение очутиться в центре внимания, стать предметом разных толков заставили его отправиться прямо к себе. Наконец-то он дома! Надо поскорее закрыть дверь.

Он бросился на койку и сразу почувствовал твердый сверток за спиной. Этот узелок, оттягивавший пояс, очень мешал ему в пути. Теперь Сэм со смутным чувством облегчения отвязал его и бросил в мешок из-под кукурузы, висевший на степе. Затем, хотя усталость притупила чувство голода, он подумал о еде. Он нашел кусок хлеба в стенном шкафчике и немного горького крепкого чая в чайнике возле очага; он поел хлеба, макая его в чай, потом прислонился к стене. Его мутило, голова у него кружилась; он не мог двигаться и хотел только одного — покоя, полного покоя.

Раздался стук в дверь и голос… Не сон ли это? А может быть, сам того не ведая, он уже перенесся в иной мир? Нет, он жив и бодрствует.

— Есть здесь кто-нибудь?

Сэм молчал. В мутившемся сознании мелькнуло: надо выяснить, сумасшедший он или нет. Если голос за дверью не был иллюзией, он зазвучит опять. Стук повторился, и раздался тот же ясный серебристый голос. Что ж, посмотрим.

Он с трудом добрел до двери, открыл ее и, держась обеими руками за низкую притолоку, уставился лихорадочными, налитыми кровью глазами на ангельское лицо, которое в трудном пути вело его днем подобно столпу облачному, а ночью стояло над его изголовьем подобно столпу огненному. Да, это была Молли — нежная, неземная, властная, как песенка «Дом, милый дом», исполненная на скрипке. Помутившийся разум Сэма воспринял ее приезд без удивления, как нечто само собой разумеющееся. Но Молли изменилась в лице, когда увидела безумные глаза своего возлюбленного, его измученное лицо и лохмотья, покрытые пятнами засохшей крови.

— Сэм, где ты был?

Он подумал, покачал головой и с усилием произнес:

— Там, где Африки жгучее солнце льет на землю песок золотой.

Звук его собственного голоса придал ему уверенности, и он серьезно добавил;

— Действительность удивительнее выдумки, Молли. Каждый предмет наделен собственной жизнью, и мы были бы мертвы, если бы знали об этом. Но я остался жив, несмотря на все их ухищрения.

— Ну конечно, — ласково ответила Молли, но губы ее побелели. — Почему ты не отдохнешь? — продолжала она, подведя его к койке, с которой Сэм поднялся.

Когда он сел, она заметила открытую рану на его голове, высушенную солнцем, казавшуюся еще страшнее от крови, запекшейся на спутанных волосах. Она подавила вздох, испытующе оглядела хижину и спокойно сказал:

— У тебя рана на голове. Подожди минутку.

Она ушла, но тут же вернулась.

— Сиди, я сниму с тебя сапоги.

Она стала на колени и ухватилась за носок и каблук, — но сапог не поддавался.

— Кожа просто жжет мне пальцы, — заметила она, положив руку на подъем сапога.

— Он острый? — спросила она, взяв охотничий нож Сэма.

— Да, очень.

Через несколько секунд ноги освободились от сапог, как гипсовая отливка от разбитой формы. Потом ножницы Молли — ее профессиональное оружие, так сказать, — разрезали носки, и ее взгляду открылись ступни как раз в том состоянии, какого можно было ожидать.

В хижину влетели две женщины, одна с ведром горячей воды, другая с тазом и корзиной, потом появились еще две — все соседки и добрые друзья Сэма. Молли занялась раной на голове, одновременно руководя работой других женщин, и Сэм, хотя он сердился и протестовал, вскоре почувствовал большое облегчение. Пришла еще одна соседка, а потом, к великой радости Сэма, трое мужчин. Молли всем находила работу и никому не давала уйти; и вскоре Сэм перестал стесняться, занявшись обильной порцией каши, умело приправленной портвейном.