Аврелия - [68]

Оба брата тотчас покинули зал. По их адресу не было уже слышно ни одной насмешки, которые посыпались на запуганных «претендентов на престол» при первом их появлении: все провожали юношей с чувством глубокого удивления.

Сам Домициан, видимо, испытал то же самое. Он весь ушел в свои думы и не обращал на окружающих внимания, а они наблюдали за цезарем, не упуская из виду ни малейшего его движения. Он то и дело переводил глаза с Регула на Флавия Климента и обратно. Регула, казалось, он хотел спросить о чем-то, на Флавия с сыновьями глядел с чувством какого-то немого оцепенения. Несколько раз уже казалось, что вот-вот он заговорит с Флавием, но слова, готовые сорваться с уст его, замирали под влиянием каких-то тайных мыслей, тайного решения.

Может быть, он хотел получить от Флавия и двух юных цезарей признание в принадлежности их к христианству и тем проверить справедливость доноса на них Марка Регула. Может быть, он опасался этого признания своих родственников и не желал прибегать к тем суровым мерам, которые столь обыкновенны были по отношению ко всякому провинившемуся. Может быть, он предпочел бы выждать, чтобы легче схватить виновных и тогда уже наказать их со всей строгостью, которая, как он когда-то заявил Регулу, будет для них тогда вполне законной и естественной. Ведь теперь цезарь отлично знал, кто такие христиане. Сам Иосиф подтвердил ему, что все их верования относятся к иной жизни, где каждого из них ждет царство Христово. Царства этого нет здесь, значит, и люди, мечтающие о вечном блаженстве, для него не страшны.

Трудно было проникнуть в тайники души Домициана, трудно было прочитать его мысли на его лице.

В зале долго царила тишина, и никто не смел ее нарушить. Все с замирающим сердцем следили за этой немой, никому не понятной сценой.

Но вот император неожиданно для всех обратился к Флавию Клименту.

— Ты знаком, — спросил он, — с проектами Люция Антония?

Вопрос этот произвел целую бурю в общем настроении: все были поражены как громом.

В лице Флавия не дрогнул ни один мускул. Он спокойно выдержал на себе испытующий и особенно гневный взгляд императора.

— Нет, государь! — ответил он ровным голосом, в котором не было заметно ни одной нотки волнения. — Нет, мне неизвестны его планы. Но мне кажется, что Люций Антоний с успехом охраняет империю против варваров и не без славы поддерживает честь римских войск.

— Антоний негодяй! — вскричал раздраженный Домициан. — Он поднял знамя восстания и помышляет о походе против Рима. Но его замыслы не тайна для меня, и я уже принял все меры, чтобы остановить его!

Домициан обвел глазами все собрание.

— Я этого не знаю, — был ответ Флавия Климента.

— Но ты, вероятно, уже успел прочесть его воззвания? Их кто-то расклеил по городу сегодня ночью…

— Я читал и прямо возмущен ими, — отвечал Флавий, — но там нигде не упомянуто имя Антония. Я не могу поэтому их приписать славному римскому полководцу и подозревать его легионы в мятеже.

— Но готов ли ты поднять вместе со мной меч против этого негодяя?

— Мой меч и моя кровь принадлежат моему императору. Я с радостью пойду за тобой, государь, в рядах твоего войска.

— Государь, позволь и нам идти вместе с отцом против Люция Антония! — присоединили свои просьбы Веспасиан и Домициан.

Император ничего не ответил этим юным воинам, лишь поглядел на них, желая испытать и отличить правду от лжи. Потом, гордо подняв голову, он обратился к придворным.

— Я должен покинуть Рим на одну неделю и двинуться вперед, чтобы предупредить намерения Антония идти к Риму. И каждый из вас, — император захотел сделать на этом особенное ударение, — и каждый из вас, — остановившись на секунду, повторил он, — должен последовать за мной. Можете идти…

Придворные направились к выходу и, толкая друг друга, торопились выйти на воздух. Они уносили в сердцах своих ужас, безотчетный страх перед тем широким планом мести, который наметил им Домициан.

По новому знаку императора ликторы и преторианцы последовали за толпой.

В обширной зале, которая казалась еще грандиознее, остались трое: Домициан, Регул и Гирзут. Последний, казалось, совершенно безучастно относился и к допросу молодых евреев, и к разговору Домициана с Флавием, и к объявлению похода против Люция Антония. Не обращая ни на кого внимания, он все время играл с великолепнейшей собакой. Он ласкал ее, теребил за уши, слегка дергал за ноги, за хвост, а собака лизала ему руки, глядела на него своими умными глазами и одна, казалось, понимала своего уродливого господина. Он и теперь был занят своим четвероногим товарищем.

— Очень хорошо, Регул! Не правда ли? — обратился к нему Домициан.

— Очень хорошо, государь! — проговорил тот. — Можно быть совершенно спокойным относительно «сыновей Давида». Я говорил, что предсказание их учителей ничего не стоит. Опасности с этой стороны и быть не может.

— А откуда?

— Обратил ли ты внимание, государь, на физиономии тех, кто здесь был, кроме них? Сколько в них было мучительного беспокойства! Сколько радости было написано на них, когда эти люди думали, что ты и не подозреваешь о заговоре! А наоборот, сколько страха, когда ты произнес имя Люция Антония. Клянусь Юпитером, все они одного с ним поля ягоды!