Аврелия - [61]

Статуя по-прежнему стояла на своем бронзовом пьедестале, и ничто не указывало, что она когда-нибудь покидала свое место. Ее шлем, щит и латы, блистая позолотой, горели при первых лучах восходящего солнца; ее длинное и грозное копье было неподвижно в мраморной руке ее, — одним словом, ничто не изменилось, все было на своем месте. Как ни разглядывали Минерву Домициан и Регул, они ничего не могли найти в ней подозрительного.

После неимоверных усилий друзья приблизились к статуе. До сих пор они лишь издали наблюдали за богиней, лишь издали старались проверить свои предположения о коварных замыслах Минервы… Вот они подходят к ней, но не смеют дотронуться до бронзового фундамента, не смеют прикоснуться руками к холодному мрамору, так как боятся какого-то мстительного огня… Оба они трепещут и лишь беспокойными взглядами глядят на вычурную резьбу, которой был украшен постамент.

Статуя оставалась хранительницей своей тайны, и все усилия императора и его помощника не помогли им раскрыть то, что боги покрыли вечной тьмой.

— Пойдем прочь, Регул, — сказал обескураженный напрасными поисками Домициан. — Мы ничего не узнаем от богини. Клянусь Юпитером, это странно, это непостижимо. Если бы я сам не видел так ясно ночью богиню, — ведь она приходила, я тебе говорил, — я никогда не поверил бы этому. И вот тебе после всего этого ужасная и не менее вероятная действительность, вот тебе все факты… Но мы скоро все узнаем… Приходи в полдень во дворец. Сюда приведут сынов Давида.

Регул отвесил ему глубокий поклон и обещал быть точным.

Он поспешил уйти. В сердце своем он уносил не то тоску, не то смущение, которые он умел скрыть в присутствии повелителя, но которые дали о себе знать, как только он вышел из дворца и остался один.

На улицах в это время творилось что-то ужасное. Народ уже бродил по городу толпами, народ бушевал и ликовал, привлеченный к бунту прокламациями Антония, который призывал римлян низложить Домициана. Было общее восстание.

Все зловещие крики, весь шум на улицах император относил к себе: он слышал свое имя и понимал общее настроение. Притаившись за окнами, он глядел на улицу.

Перед дворцом целое море голов, а шум растет, ширится, как приближающаяся гроза… Но вот преторианцы, эти самые верные его слуги, которых император сумел привязать к себе щедростью, — вот они ринулись в толпу, прокладывая себе дорогу мечами и копьями. Послышались крики и стоны раненых… Преторианцы рассеяли толпу, покрыв площадь трупами.

Это была поистине зверская расправа с гражданами, это было новым преступлением, которое темным пятном легло на репутацию императора. Довольная усмешка скользнула по губам цезаря: он уже чувствовал в себе силу и уверенность. Вот он вышел с балкона своей галереи, откуда любовался этим зрелищем, и возвратился во внутренние покои.

— Чудесно, — говорил он сам себе. — Дело идет отлично. Счастье улыбается… Эти храбрые солдаты за меня; их мечи сослужат мне хорошую службу. Этак мне и гнева богов бояться нечего…

Прежде чем, однако, описывать дальнейшие события и встречу Домициана с бедными «сынами Давидовыми», которых он должен был допросить в присутствии всего своего двора, мы постараемся объяснить, как Гирзут устроил себе засаду в цоколе статуи Минервы и как он проник туда.

Пока мы еще не знаем, для чего он шпионил за Домицианом, не знаем также, для чего он похитил у него бумаги — письмо и прокламации, — которыми Регул так заботливо снабдил цезаря. А объяснялось это очень просто…

В продолжение всего своего царствования император наводил ужас на подданных своими казнями, которые страшили народ уже не количеством похищенных им жизней, а той изобретательностью, тем равнодушием к мучениям человека, которыми так отличался Домициан. Народ изнывал под тяжестью такого правления, безропотно переносил терзания, но в сердце своем лелеял лишь одну надежду — избавиться от тирана. Заговоры против императора были на каждом шагу, но в большинстве случаев они оканчивались ничем или вследствие слабости организации и недостатка отваги, или благодаря предательству самих же заговорщиков. Главное средство было бы в силе, но сила была на стороне Домициана. Солдаты любили его, и он чувствовал себя в безопасности, хотя могущество римских легионов могло бы показаться и сомнительным: солдаты иногда провозглашали императоров по своему желанию, так как любимых полководцев они ценили неизмеримо выше императоров… Они уже доказали это с Гальбой, Оттоном и Вителием.

В описываемое время тоже были составлены два заговора: один в самом Риме, а другой вне его. Цель их была одна и та же — уничтожение тирании Домициана, но средства и силы далеко не одинаковы. Душой одного из них был Люций Антоний, полководец германской армии, который со своими легионами должен был явиться в Рим и низложить Домициана. Подробности заговора Антония были мало кому известны, но все были глубоко убеждены в том, что скоро его увидят в Риме. Тогда дело выяснилось бы само собой, а пока он скрывался, могли быть лишь предположения. В народе даже думали, что и сенат римский тайно помогает Антонию и что скоро настанет желанный момент перемены власти, которую вручат племянникам Домициана. Об этом Антонии давно уже говорили в Риме, давно уже его воззвания ходили по рукам, а Домициан ничего не подозревал, ничего не чуял о грозившей его трону опасности. Первое известие о заговоре принес ему Палфурий Сура, вся доблесть которого заключалась в том, что он сорвал со стены один экземпляр объявлений Антония и торжественно, как нечто тайное и никому еще не известное, преподнес его цезарю.