Аврелия - [54]

Но вот Регул вздрогнул… Пронзительный крик заставил его очнуться от своих размышлений… Он испуганно озирается. И что же он видит? Стрела императора во второй раз пронзила руку Гирзута.

Гирзут вскрикнул не своим голосом… Это маленькое чудовище, вне себя от боли, начинает оглашать воздух страшными проклятиями, бегает взад и вперед по ипподрому и старается вырвать из руки стрелу…

Вы думаете, Домициан пожалел этого несчастного? Его сердце было глухо к подобным чувствам, да иначе он и не стрелял бы в такую опасную цель.

— Клянусь Минервой, — серьезно проговорил он, как бы размышляя о последнем ударе, — это Регул помешал мне! Это ты виноват в моей неловкости, — продолжал он, обращаясь теперь прямо к Регулу. — Однако довольно с меня, надоело, будет. Пойдем-ка, Регул, в мою галерею, мне надо поговорить с тобой серьезно, — прибавил он, а затем швырнул в сторону лук и стрелы и, взяв под руку удивленного Марка, пошел с ним прочь от крови, слез и проклятий…

Галерея, в которую направился теперь Домициан с Регулом, была достаточно любопытной и оригинальной для современной нашему рассказу эпохи, и о ней следует сказать несколько слов раньше, чем продолжать дальнейший рассказ.

Еще при Нероне в Каппадокийских каменоломнях был найден довольно необыкновенного свойства камень, который Плиний Старший очень подробно описал в тридцать шестой книге своей «Естественной истории». Камень этот был тверд, как мрамор, но в то же время прозрачен, как наше стекло. Назывался он фенгит. Плиний рассказывает, что Нерон построил из фенгита целый храм, в котором стены были так прозрачны, что иногда казалось, будто их совсем не было. Камень этот был в продаже в виде тонких пластинок, и богатые римляне вставляли его в окна своих жилищ. Стекло, положим, тоже было известно в то время, но оно шло на приготовление исключительно безделушек, кукол, статуэток; ему придавали самые причудливые формы, но, не умея выделывать из него пластинок, вставляли в окна только фенгит.

Подобно Нерону и Домициан хотел извлечь пользу из этого открытия, но он имел ввиду не благолепие храмов, а самого себя, собственную свою безопасность.

Он знал, что по тем плодам, которые вкушали его подданные в течение всего его правления, он не мог вести жизнь спокойную: везде его ожидали измены и покушения, даже со стороны самых близких. Он постоянно был под страхом, что кто-либо подкрадется к нему и нападет сзади, и непременно сзади, так как при встрече с врагом лицом к лицу он мог бы или убежать, или в крайнем случае отразить удар. В том же, что покушение должно последовать, он не сомневался. И вот чтобы обезопасить себя таким образом, чтобы видеть всякого, кто пожелал бы подкрасться к нему, — он велел построить себе из фенгита целую галерею и в минуты отдыха разгуливал по ней уже безопасно, как в зеркальной комнате, стены которой отражали и его самого, и собеседника, если он бывал с ним, и мебель, и статую Минервы, воздвигнутую посредине галереи, — одним словом, все. Домициан мог теперь видеть, что делается сбоку и сзади, и уже нападения из-за угла не боялся. Здесь-то он и находил успокоение и отдохновение от всех трудов своих; здесь он ловил и убивал мух, которые случайно попадались ему на глаза; здесь были составлены планы всех тех убийств, которыми прославилось его царствование, — одним словом, здесь он проводил время достаточно серьезно, наскучив пускать на дворе стрелы сквозь пальцы Гирзута.

Но теперь ему было не до мух и развлечений. Он сорвал уже свою злобу, поранив руку своего урода, а теперь шел на важное совещание с Марком Регулом, от которого надеялся узнать многое…

Когда император и Марк Регул вошли в эту галерею и когда Домициан, обыскавший все уголки ее, убедился, что никто их подслушать не может, он вдруг остановился перед Регулом и, смотря на него в упор своим гневным взглядом, проговорил с раздражением:

— Где твое искусство, Регул? Ты никуда не годишься.

— Почему, государь? — спросил тот, стараясь придать своему голосу как можно больше преданности и выказать себя самым заботливым охранителем царской чести и жизни.

— Читай! — сердито произнес Домициан и протянул ему лист папируса, вытащив его из-под своей пурпурной тоги.

Регул сейчас же принял самый торжествующий вид, вид победителя, который ценит и самого себя, и свою победу: он заранее бравировал.

— Прокламация! Меня нельзя этим удивить, государь, — небрежно произнес он, не считая даже нужным взять лист, который протягивал ему цезарь. — Мне и читать ее не нужно, я ее знаю. Вот и второй экземпляр ее, — прибавил он, показывая Домициану другой лист, содержавший в себе почти дословно то самое, что так сильно раздражало императора.

— Прокламация? Ты говоришь, это прокламация? — повторял Домициан одно и то же, в большом смущении от появления этого второго экземпляра. — Да посмотри! Ведь это совсем другое! Видишь!

— Государь, стоит только ознакомиться с содержанием написанного, чтобы назвать это прокламацией. Взгляни, государь, тут все клонится именно к возбуждению народа.

— К какому возбуждению? — спросил с видимым беспокойством Домициан.