Аврелия - [52]

Раб явился к Регулу за обещанным, но многого не получил: он был в полной власти этого человека как преступник, да и дело не совсем было кончено. Метелл Целер задумал мстить за отца, надо было и от него избавиться.

В ожидании нужного момента Федрия был пока отправлен в Малую Азию под другим именем, с подложными документами вольноотпущенного и так изменил свою внешность, что был почти неузнаваем.

Наконец Регул вызвал его в Рим. Тут Метелл опять очутился в путах и избег участи отца только благодаря вмешательству великой весталки, опять расстроившей все планы Регула: Метелл бежал из Рима и скрылся в самом недоступном месте.

Федрия теперь уже назывался новым именем Парменона, а его шрамы на лице могли заставить задуматься даже самого тонкого и проницательного человека. Регул поместил его в дом своего же собственного раба; новоявленный Парменон за всю ту помощь, которую он оказывал этому подозрительному покровителю, видел от него только крохи тех благодеяний, которыми тот его когда-то соблазнял.

Как бы там ни было, но Парменон даже рад был и этому, столь прибыльному, по его расчетам, ремеслу. А если к этому прибавить, что он не раз получал от Марка Регула кое-что и за свое молчание (мало ли у того было всяких трудных и требовавших молчания предприятий?), то понятно станет, почему бывший раб не особенно сетовал на свою судьбу.

В сущности, положение этих двоих людей, родственных друг другу по взглядам на наживу, было опасное. Один держал другого в руках как беглого раба, бунтовщика, убийцу, но зато и тот платил первому тем же, вися над ним подобно камню, готовому в любой момент сорваться и раздавить его… Ведь Парменон мог поднять завесу, скрывавшую Регула-предателя, Регула-заговорщика и убийцу, и показать глазам людским все его преступления, которыми, понятно, он хвалы народной не заслужил бы.

Более того, Парменон отлично понимал, что Регул ничего не предпринимал на собственный страх и что ко всякому такому преступлению можно было легко припутать и цезаря. Но Регул должен был притворяться ничего не знающим о присутствии покровительственной руки Домициана, да ему никогда и не простили бы этого, если бы хоть малейший слух о чем-нибудь подобном достиг императорских палат.

Короче говоря, оба они — и Регул и Парменон — могли друг друга погубить, когда хотели, оба ждали лишь удобного момента, чтобы избавиться от этой гнетущей обоюдной зависимости. Но для первого при желании достаточно было бы одного движения руки, а у второго была лишь смутная надежда. В этом лишь была и разница. Судьбе же угодно было распорядиться этим иначе.

Когда было задумано преследование христиан, предатель Марк Регул приобщил к этому делу и Парменона, сделав это без всяких затруднений и, как мы видели, не без успеха. Парменон, как торговец рабами, пришелся очень кстати в этом деле с бедной Цецилией, и не его вина, если Цецилию освободили, если она ускользнула от Регула.

К тому же бывший раб и сам был чудным сыщиком, может быть и по природе, а Марку Регулу подобные качества помощников были всегда на руку: он был бы не один. Но вот Федрию признал его бывший господин и ударом меча убил его на месте.

У Марка зарождаются весьма характерные в таких случаях мысли: он и рад, что судьба послала ему избавителя от этого гнусного раба, который постоянно заставлял его дрожать за собственную жизнь и в лучшем случае мог бы сыграть с ним злую шутку; но он и опечален, он еще сильнее злобствует против Метелла Целера, который так счастливо и без всяких со своей стороны усилий увернулся от него и тем лишил его крупной добычи, которая могла бы удовлетворить и честолюбию его, и жадности.

Происшествие это наделало в Риме порядочно шуму. Метелл Целер особенно помог этому, так как его разоблачения об участии Регула в преступлениях приобрели такую веру и прочность, что многие были уже достаточно знакомы с истинной подоплекой и обстановкой последних покушений. В результате Регул не знал, как избавиться от опасных и вредных для его репутации слухов, тем более что число лиц, ему враждебных, росло с каждым днем…

А тут как на грех и император вернулся в Рим, вернулся победителем, счастливо окончив дакийскую войну.

Цезарь вдруг переменил свою обычную тактику. С тех пор как он стал жить в столице, он как будто укротил свой гнев, перестал творить бесчинства и не ужасал уже более Рима теми жестокостями, которые раньше были здесь обычным явлением. Ко всеобщему удивлению, им не было пролито ни единой капли крови.

Этим он произвел целый переворот в мыслях и ожиданиях народа. Поведение цезаря и ужасало всех своей новизной, и в то же время радовало народ, жаждавший спокойной и счастливой жизни. Объясняли эту перемену различно. Домициан мог и отказаться от исполнения тех двух величайших в его жизни предприятий, которыми раньше занимался с таким усердием, наводя страх на окружавших; может быть, христиане перестали казаться ему столь опасными и ненавистными, и он перестал их бояться и теснить; точно также, может быть, он уже не бредил более своим Божественным происхождением и в наказании великой весталки не видел уже средства, которым думал возвеличить себя в глазах народа и как цезаря, и как верховного жреца. Где правда? Она была далеко от этих предположений. Император не изменился. Ненависть его к христианам, которые, как он думал, угрожали его могуществу, была прежняя, а желание добраться наконец до весталки Корнелии и покончить с ней было еще сильнее, чем когда-либо.