Августовский рассвет - [92]

Я рассмеялся про себя. Можно ли было смеяться в подобной ситуации? Нет, тогда я не задавал себе этого вопроса. Тогда мне надо было думать о других вещах и даже посмеяться в душе над неудавшейся попыткой гитлеровцев. Никогда не забуду: тот смех был тонизирующим. Он вселил в меня смелость и уверенность. Если сумел Сынджеорзан, должны суметь и мы. Я смеялся над гитлеровцами с превосходством человека, которого не удалось провести. И все же немцы атаковали с еще большей силой, поскольку к ним прибыли подкрепления. На нас обрушился страшный шквал огня.

— Огонь из всех видов оружия!

У меня было еще двадцать боеспособных людей, всего лишь двадцать. А что можно сделать с двадцатью бойцами против яростно атакующих тридцати — сорока гитлеровцев? И все же, когда все двадцать человек открыли огонь, мне показалось, что я сделал открытие. Действительно, и двадцать человек оказались силой. Враг в замешательстве залег.

Я приказал прекратить огонь. Мы могли стрелять только в цель, а не тратить впустую боеприпасы и усилия. Не так легко стрелять то из винтовки, то из ручного пулемета, то из миномета. Нам постоянно приходилось бегать то туда, то обратно, то скрываясь за скалами, то ползком по снегу, то на четвереньках по воронкам и ямам, так, чтобы действовало все оружие, создавая у противника впечатление, что нас много, очень много.

Потом началась своего рода игра. Они — отделение рывком вперед, мы — сноп пуль. Они — общая перебежка, мы — огонь из всего оружия. Они — огонь на прикрытие, мы — заградительный огонь из минометов. Потом снова минуты затишья. Во время одной из таких передышек с позиций снова взвилась зеленая ракета: они требовали подкреплений. Тогда и мне пришло в голову выпустить ракету, хотя я хорошо знал, что ждать подкреплений неоткуда.

Встревоженные, гитлеровцы снова двинулись в атаку. Я приказал:

— Примкнуть штыки! Не отступать ни на шаг! Дайте им подойти ближе — и огонь по моей команде!

Теперь я знал, что очень скоро все будет кончено. В момент, когда эти верзилы достигнут наших укрытий, все будет кончено. И все же почувствовал желание выпустить еще одну ракету, чтобы наши знали, что мы дрались до последней капли крови и не склонили головы.

Ракета расцвела в голубом морозном воздухе. Она трепетала несколько мгновений и потухла. Я перешел к ручному пулемету и начал строчить. Но немцы все приближались.

— Что будем делать, господин младший лейтенант? — услышал я чей-то вопрос.

— Приготовить гранаты!

Но что это? Цепь атакующих резко остановилась. Из их тыла ведет огонь пулемет. Кто стреляет? Кто же стреляет?

— Унгуройю!

— Господин младший лейтенант, подкрепления!..

— Откуда?

— Не знаю, но это бьет румынский ручной пулемет!

— Откуда ты знаешь?

— Не знаю — чувствую!

— Наши!

— Наши, братцы!

Застигнутые врасплох, немцы начали отступать правее, чтобы предотвратить атаку с тыла. И тогда мы обрушили на них свой самый интенсивный огонь. Перепуганные, они побежали, бросая оружие.

В тот же вечер майор Дрэгушип докладывал в полк: «Третья рота выполнила задачу по прорыву окружения, в котором находилась вторая рота в районе высоты 1088. Предлагаю наградить высшим солдатским орденом солдат Момойю Василе, Унгуройю Николае и сержанта Сынджеорзана в третий раз. Эти трое бойцов…»

В тот же вечер Момойю рассказывал собравшимся вокруг него:

— Я и сам не знаю, как все случилось. Шли мы с сержантом, подталкиваемые сзади двумя немцами. Сержанх мне подмигивает, а я вначале не понял. Тогда он еще раз показал мне глазами. Я его спросил тоже глазами: «Но как, господин сержант?» И тут я вспомнил, что его не обыскали под плащ-палаткой — а были мы в стоявших колом от мороза плащ-палатках. Взяли у него только автомат, а у меня только ручной пулемет и диски. Теперь его нес один из конвойных и все тыкал меня в бок: «Быстрее, быстрее!» «Ну, — думаю, — если у господина сержанта есть граната, устроим мы им рай на земле!» И, искоса поглядывая на него, начинаю отдаляться…

«Хооо!» — кричит немец, будто погоняет быков. Но я бросился за выступ скалы и тут же услышал гранату господина сержанта! Вот и все… Потом мы взяли пулемет, диски, оружие тех двоих и вернулись назад. Так было… И сам не знаю — будто у меня в груди было два сердца. Потому что, когда ты вместе с господином сержантом, он будто еще одно сердце вкладывает в тебя… А с двумя сердцами оно полегче…

* * *

Дни и ночи проходили так, что мы не замечали, как они проходят. Время казалось чем-то инертным, остановившимся на месте будто навсегда, в чем мы завязли и не могли выбраться. Наши глаза не замечали вокруг ничего, кроме войны. Мы и не заметили, как растаяли снега, как проросла трава, потому что не думали об этом и не ощущали того состояния обновления, которое приносит с собой весна. Мы были в состоянии жестокой схватки, которая требовала нас целиком, и, когда мы оказывались на день-два в резерве, то спали беспробудным, тяжелым сном.

Проходили дни, недели, месяцы максимального напряжения, когда мысли были заключены в атаки и контратаки, перебежки и стрельбу. Мы появлялись из земли как привидения, падали на землю, укрываясь, зарываясь заросшими щеками в землю, ожидая следующего рывка вперед, момент которого мы ощущали. Каждая наша мышца действовала автоматически, каждое намерение, каждое решение рождалось, претворялось в действие будто подтолкнутое тщательно отлаженной пружиной. Целыми неделями мы не смотрели друг на друга, может, даже забыли о существовании друг друга, а поскольку эта схватка не кончалась, нам казалось, что мы все больше забываем друг о друге и отчуждаемся один от другого.