Август Октавиан - [61]

— Я воспитала пятерых детей, трое из которых и посейчас живы и на судьбу не жалуются. Муж мой был хороший человек, и жили мы, ни в чем не нуждаясь. Боги прибрали мужа к себе, а теперь и мне недолго осталось ждать.

— Среди твоих детей были ли дочери? — спросил он, бросив на меня пытливый взгляд.

«Странный вопрос», — подумала я про себя и сказала:

— Нет, мой господин, судьба одарила меня сыновьями.

— Почитают ли они тебя?

— Да, почитают.

— Тогда жизнь твоя удалась, — сказал он. — Может быть, она была даже лучше, чем ты думаешь.

— Я готова следовать воле богов, когда бы они ни призвали меня к себе.

Он кивнул, и лицо его омрачилось.

— В таком случае тебе повезло больше, чем мне, сестрица, — сказал он с какой-то странной горечью, причину которой я не поняла.

— Но ты ведь не такой, как другие, — в домах простых селян твое изображение охраняет очаг; его можно встретить на перекрестках и в храмах. Как можешь ты быть Несчастлив, когда тебя почитает весь мир?

Он ничего не ответил, лишь молча взглянул на меня; затем повернулся к Квинту, стоявшему рядом, и сказал:

— А это, должно быть, твой сын — он очень похож на тебя.

— Это Квинт, — ответила я, — Он управляющий имениями Атия Сабина в Велитрах. С тех пор как я овдовела, я живу там с ним и его семьей. Они хорошие люди.

Некоторое время он задумчиво оглядывал Квинта, а затем произнес:

— У меня никогда не было сына. Одна лишь дочь и Рим — вот и все.

— Все люди — твои дети, — сказала я.

Он улыбнулся:

— Я думаю, сейчас я бы предпочел иметь троих сыновей и прожить свою жизнь, окруженный их заботой.

Я не знала, что на это сказать, и потому промолчала.

— Господин, — обратился к нему мой сын, дрожа от волнения, — мы простые люди, господин, и жизнь наша простая. Я слышал, сегодня ты будешь выступать в сенате, делясь с миром своей мудростью и опытом. По сравнению с тобой наша доля совсем незавидная.

— Квинт — так, кажется? — спросил он.

Мой сын кивнул.

— Так вот, Квинт, сегодня с высоты своей мудрости я должен посоветовать — нет, дать указание сенату забрать от меня то, что я любил больше всего на свете.

На мгновение в глазах его вспыхнул огонь, но тут же черты его смягчились, и он сказал:

— Я дал Риму свободу, которой лишь я один не могу воспользоваться.

— Ты так и не нашел свое счастье, хоть и принес его другим, — сказала я.

— Так сложилась моя жизнь, — ответил он.

— Надеюсь, и тебе улыбнется судьба.

— Благодарю тебя, сестрица. Может быть, я могу тебе чем — нибудь помочь?

— Мне ничего не надо, — ответила я. — И сыновьям моим — тоже.

Он кивнул головой и сказал:

— Ну что ж, пора идти выполнять свой долг.

Долгое время он молчал, не делая попыток уйти.

— Мы все — таки встретились, как и обещали друг другу много — много лет назад.

— Да, господин.

Он улыбнулся:

— Раньше ты звала меня Тавием.

— Тавий, — сказала я.

— Прощай, Гирция. На этот раз мы, пожалуй…

— Мы, пожалуй, больше уже не встретимся, — договорила я — Я еду в Велитры и уже не вернусь в Рим.

Он молча кивнул, затем приложился губами к моей щеке и медленной походкой спустился вниз по улице, где ждали его сопровождающие.

Я продиктовала это моему сыну Квинту за три дня до сентябрьских ид. Я рассказала об этих событиях ради моих сыновей и их детей, ныне здравствующих и еще не рожденных, чтобы, пока существует наш род, они знали, кто были их предки в том мире, что называется Римом, в те стародавние времена.

II

Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)

Серые скалы за моим окном, угрюмые даже в ярком свете полуденного солнца, бесформенной громадой спускаются к морю. Как и все остальные скальные породы на этом острове, они вулканического происхождения — пористые и легкие на вес; ходить по ним надо очень осторожно, чтобы не порезаться об острые края. Есть здесь и другие скалы, но мне не дано видеть их — одной, без сопровождения или надзора, мне разрешается отходить не более чем на сто шагов по направлению к морю, до узкого пляжа из черного вулканического песка, и на такое же расстояние в любую другую сторону от небольшой каменной хижины, бывшей моим пристанищем последние пять лет. Я знаю каждую трещину в этой бесплодной земле — до такой степени я никогда не знала ни одного другого места, включая и мой родной Рим, с которым успела сродниться почти за сорок лет, проведенных там. Похоже, мне более не суждено увидеть ничего иного, кроме этого каменистого острова.

В ясные дни, когда солнце или ветер разгоняют туман, наползающий с моря, я смотрю на восток, и порой мне кажется, что я вижу италийский берег и даже узнаю город Неаполис, укрывшийся в своей уютной бухте, хотя наверняка сказать трудно — вполне возможно, это лишь темная туча, затягивающая горизонт. Впрочем, неважно — туча или берег, я все равно никогда не узнаю.

Внизу подо мной, на кухне, моя мать бранит единственную дозволенную нам служанку; до меня доносится оглушительный грохот горшков и кастрюль и новый взрыв брани — сцена, с удивительным постоянством повторяющаяся каждое утро все эти пять лет. Дело в том, что служанка наша нема как рыба, и, хотя она и может слышать обращенные к ней слова, очень сомнительно, что она вообще понимает латынь. Тем не менее моя мать с поразительной, хотя и пустой, настойчивостью продолжает кричать на нее, подхлестываемая неувядающей верой в то, что ее неудовольствие будет наконец прочувствовано и, таким образом, возымеет действие. Мать моя Скрибония — удивительная женщина: ей почти семьдесят пять лет, а в ней еще столько жизненной энергии, что хватило бы и на нескольких молодых. Одно жаль: все ее усилия направлены на то, чтобы привнести некий довольно своеобразный порядок в мир, который с самого начала был ей не по нраву, ибо никак не хотел следовать принципам, сущность которых оставалась тайной как для нее, так и для мира. Я не сомневаюсь, что она приехала со мной сюда, на Пандатерию, вовсе не из материнских чувств, а в отчаянной погоне за очередным подтверждением своей мысли о том, что жизнь ее не удалась. Я не возражала против ее присутствия из чувства, я бы сказала, оправданного безразличия.