Аватара - [29]

Прасковья, удивленная молчанием Октава, решила, что он не расслышал ее слов, потому что отвлекся или замечтался, и медленно и громко повторила свой вопрос.

Лучше различив звуки, мнимый граф по-прежнему не разобрал их смысла; он делал отчаянные усилия, чтобы разгадать, о чем идет речь; но языки Севера совершенно непонятны для тех, кто ими не владеет, француз может догадаться о том, что говорит итальянка, но, слушая речь польки, он останется глух. Помимо воли жаркий румянец залил щеки Октава, он прикусил губу и, чтобы скрыть свои чувства, яростно набросился с ножом на содержимое своей тарелки.

– Дорогой, можно подумать, – промолвила графиня по-французски, – что вы меня не слышите или не понимаете…

– В самом деле, – пробормотал Октав, уже не соображая, что говорит, – этот чертов язык так труден!

– Труден! Наверное, да, для иностранцев, но у того, кто лепетал на нем первые слова, сидя на коленях матери, он слетает с губ, как дыхание, как сама мысль.

– Да, несомненно, но порой мне кажется, что я перестал его понимать.

– Что я слышу, Олаф? Как? Вы забыли язык ваших предков, язык святой родины, язык, благодаря которому вы отличаете своих братьев от всех прочих людей, и, – добавила она тише, – язык, на котором вы в первый раз сказали, что любите меня!

– Я отвык от него, – рискнул признаться Октав-Лабинский, исчерпав все разумные доводы.

– Олаф, – с упреком промолвила графиня, – вижу, Париж испортил вас, я была права, когда не хотела сюда ехать. Кто бы мне сказал, что граф Лабинский, вернувшись отсюда в свои владения, не сумеет ответить на приветствия своих соотечественников?

Очаровательное личико Прасковьи болезненно исказилось. Впервые печаль набросила тень на ее чистое, как у ангела, чело. Этот странный провал в памяти оскорбил ее до глубины души, он казался ей чуть ли не предательством.

Завтрак закончился в молчании. Прасковья дулась на того, кого принимала за графа. Октав невыносимо страдал, так как боялся новых расспросов, которые он вынужден будет оставить без ответа.

Графиня встала из-за стола и удалилась в свои покои.

Октав, оставшись один, крутил в руках нож. Ему очень хотелось вонзить его в сердце, ибо положение его стало безнадежным: он рассчитывал на обман, а теперь запутался в тонкостях жизни, которой не знал. Вместе с телом графа Лабинского ему следовало украсть все знания, все языки, которыми тот владел, все воспоминания детства, тысячу интимных деталей, которые составляют «я» человека, а также нити, связующие его жизнь с жизнью других людей, но даже доктор Бальтазар Шербонно был бессилен помочь ему в этом. С ума сойти! Попасть в рай, на порог которого он не осмеливался взглянуть даже издалека, быть под одной крышей с Прасковьей, видеть ее, говорить с ней, целовать ее прекрасную руку губами ее собственного мужа – и при этом не мочь обмануть ее неземное целомудрие и выдавать себя на каждом шагу какой-нибудь дурацкой оплошностью! «Это судьба! Прасковья никогда не полюбит меня, хотя я принес самую большую жертву, на какую способна человеческая гордыня: я отказался от собственного „я“ и был готов принять под чужим обличием ласки, предназначенные другому!»

Его внутренний монолог прервал грум; склонившись в самом почтительном поклоне, он спросил, на какой лошади граф намерен выехать сегодня…

Не дождавшись ответа, грум, в ужасе от собственной дерзости, осмелился прошептать:

– Вультур или Рустам? Они не выходили уже целую неделю…

– Рустам, – ответил Октав. Он мог точно так же сказать: «Вультур», но последнее имя лучше отпечаталось в его занятой другими заботами голове.

Он оделся для верховой прогулки и отправился в Булонский лес, решив остудить расшалившиеся нервы.

Рустам, великолепный чистокровный конь недждской породы, который нес на своей груди в шитом золотом бархатном мешочке благородные титулы, берущие начало в первых годах после хиджры[268], не нуждался в командах. Казалось, ему ведомы все мысли всадника, и, едва ступив с мостовой на землю, он пустился стрелой, хотя Октав не пришпоривал его. После двух часов сумасшедшей скачки наездник и конь вернулись в особняк, один – успокоившись, другой – дымясь и с покрасневшими ноздрями.

Мнимый граф направился к графине, которую нашел в гостиной, одетую в белое платье из тафты с воланами до самой талии и с бантом возле уха: был четверг – день, когда она не выходила, но принимала визиты.

– Ну как, – спросила она с очаровательной улыбкой, ибо обида надолго не задерживалась на ее прекрасных губах, – вы догнали вашу память на аллеях парка?

– Господи, нет, дорогая, – ответил Октав-Лабинский, – и мне надо кое в чем признаться.

– Разве мне не известны заранее все ваши мысли? Разве между нами появились тайны?

– Вчера я ходил к доктору, о котором так много говорят.

– Да, доктор Бальтазар Шербонно, который провел долгое время в Индии и, по слухам, перенял у брахманов тысячу секретов, один чудеснее другого. Вы даже хотели привести его ко мне, но я не любопытна, я знаю, что вы любите меня, а большего мне не надо.

– Он показал мне такие странные эксперименты, проделал такие чудеса, что я до сих пор не могу опомниться. Этот чудной человек, обладающий невероятной властью, погрузил меня в глубокий магнетический сон, и, проснувшись, я обнаружил, что утратил часть моих способностей: я много чего забыл, прошлое плавало в мутном тумане, только моя любовь к вам осталась незыблемой.