Аватара - [27]

Хотя никто, будь он сама проницательность, не смог бы догадаться о тайном переселении душ, произведенном доктором Бальтазаром Шербонно при помощи заклинания санньяси Брахма-Логума, Прасковья не находила в глазах Октава-Лабинского обычного для своего мужа выражения глаз, светившихся чистой, тихой, ровной любовью, вечной, как любовь ангелов. Земная страсть пылала в его взоре, он смущал ее и заставлял краснеть. Она не понимала, что именно произошло, но не сомневалась: случилось что-то страшное. Тысячи предположений мгновенно пронеслись в ее голове: неужели отныне она для Олафа просто красивая женщина, и он вожделеет ее, точно куртизанку? Высшая гармония их душ нарушилась из-за какого-то неведомого ей диссонанса? Олаф полюбил другую? Порочные нравы Парижа замарали его целомудренное сердце? Не найдя ни одного удовлетворительного ответа, графиня решила, что сошла с ума, хотя в глубине души чувствовала, что права. Неизъяснимый ужас завладел ею, как будто рядом притаилась угроза – скрытая для глаз, но различимая тем вторым зрением души, которым мы обыкновенно пренебрегаем.

Взволнованная, испуганная, она встала и направилась к двери своей спальни. Мнимый граф следовал рядом, обняв ее за талию, как Отелло обнимает Дездемону при каждом своем выходе в пьесе Шекспира. У порога Прасковья повернулась к нему, замерла на мгновение, бледная и холодная, словно статуя, затем, бросив полный смятения взгляд, впорхнула в комнату, быстро захлопнула дверь и заперла ее на задвижку.

– Глаза Октава! – воскликнула она и в полуобморочном состоянии рухнула на козетку[245]. Придя в себя, она подумала: «Как может быть, что это выражение, которого я никогда не забуду, нынче вечером сверкает в глазах Олафа? Откуда этот мрачный, отчаянный огонь в зрачках моего мужа? Может быть, Октав умер? И его душа засияла на мгновение передо мною, чтобы попрощаться, прежде чем покинуть землю? Олаф! Олаф! Если я ошиблась, если уступила напрасным страхам, ты простишь меня, но, приняв тебя нынче вечером, я чувствовала бы, что изменяю тебе».

Графиня убедилась, что дверь крепко заперта, зажгла свет, съежилась в постели, подобно напуганному ребенку, охваченному ночными страхами, и заснула только под утро: странные, бессвязные сны мучили ее. Горящие глаза – глаза Октава – смотрели на нее в упор из толщи тумана, испуская огненные лучи, черная сморщенная фигура сидела на корточках у изножья ее кровати, бормоча слова на незнакомом языке. Граф Олаф тоже появился в этом кошмарном сне, но он был одет в какое-то чужое платье.

Не будем и пытаться описать разочарование Октава, когда он оказался перед закрытой дверью и услышал лязг задвижки. Его последняя надежда рухнула! Как! Он прибег к ужасному, противоестественному средству, отдался во власть чудодея, быть может, даже демона, рискуя жизнью в мире земном и душою в мире потустороннем, чтобы завоевать женщину, и она была уже у него в руках, но, несмотря на индийское колдовство, ускользнула! Отвергнутый как любовник, теперь он был отвергнут как муж – непобедимое целомудрие Прасковьи одержало верх над самыми адскими махинациями. На пороге спальни она показалась ему белым ангелом Сведенборга[246], испепеляющим злого духа.

Чтобы не оставаться всю ночь в смехотворном положении, Октав принялся искать покои графа и в конце длинной анфилады нашел комнату, где возвышалась кровать с эбеновыми балясинами и тяжелым пологом, на котором узоры и арабески перемежались с гербами. Собрание восточного оружия, рыцарские доспехи и шлемы при свете лампы отбрасывали рассеянный свет на стены, обитые богемской кожей[247] с золотым тиснением. Три или четыре больших резных кресла и такой же сундук дополняли эту обстановку в чисто феодальном вкусе, которая, казалось, перенесена сюда из средневекового замка, но для графа она была не легкомысленным подражанием моде, а благоговейной данью памяти. Эта комната в точности воспроизводила ту, в которой жила его мать, и, хотя над спальней графа многие подсмеивались, называя декорацией пятого акта[248], он наотрез отказывался что-либо менять.

Октав-Лабинский, опустошенный от усталости и переживаний, бросился на кровать и заснул, проклиная доктора Бальтазара Шербонно. К счастью, утро принесло ему более радостные мысли, он решил в дальнейшем вести себя сдержаннее, пригасить пламя своего взгляда и научиться супружеским манерам. С помощью графского камердинера[249] он тщательно умылся и оделся, а затем спокойным шагом направился в столовую, где госпожа графиня ожидала его к завтраку.

Глава X

Октав-Лабинский следовал по пятам за камердинером, так как понятия не имел, где в этом доме, хозяином которого он как будто являлся, находится столовая. Столовая – просторная зала на первом этаже – выходила окнами во двор и была выдержана в благородном и строгом стиле, напоминавшем одновременно старинный замок и аббатство. Темно-коричневая дубовая обшивка насыщенных теплых тонов, симметрично разделенная на глухие панели и отделения с полками, покрывала стены от пола до потолка. Выступающие резные балки образовывали на потолке шестиугольные кессоны голубого цвета с легкими золотыми арабесками. В удлиненных настенных панно Филипп Руссо