Аваддон-Губитель - [5]

Подъехав, я решил выйти из машины и прогуляться под деревьями. Когда же моросящий дождь перешел в сильный ливень, я забежал в киоск с газетами и сигаретами и, пережидая дождь, стал приглядываться к хозяину киоска, который потягивал мате из керамического сосуда. По его виду можно было предположить, что в молодости он отличался недюжинной силой.

— Дрянная погода, — сказал он.

Широкие его плечи согнулись под бременем лет. Волосы седые, но глаза детские. На окошечке корявыми, неумелыми буквами было написано: «Киоск К. Салерно».

В киоске еще приютились мальчик лет восьми-девяти и уличный пес кофейной масти с белыми пятнами. Чтобы как-то ответить на дружелюбное замечание, я спросил, это его сын или внук.

— Да нет, сеньор, — ответил старик. — Этот малец — мой друг. Зовут его Начо. Он иногда помогает мне.

Мальчика можно было принять за сына Ван Гога, того, что с отрезанным ухом, и он смотрел на меня такими же загадочными зеленоватыми глазами. Этот мальчуган немного напоминал мне Мартина, но Мартина строптивого и отчаянного, такого, который способен взорвать банк или публичный дом. Сумрачная серьезность его взгляда поражала тем больше, что это ведь был ребенок.

(Надо остановить время, запечатлеть детство, подумал Бруно. Он видел на улицах кучки ребятишек, занятых своими таинственными разговорами, которые для взрослых лишены всякого смысла. Во что они играют? Теперь уже не в ходу ни волчки, ни бильярд, не меняются фантиками. Где картинки с сигарет «доллар»? В какой таинственный рай волчков и бумажных змеев отправились фигурки игроков Genoa Football Club?[8] Все изменилось, но, пожалуй, по сути осталось тем же. Вот они вырастут, будут мечтать, влюбляться, яростно бороться за существование, их жены растолстеют, превратятся в вульгарных баб, и они снова станут посещать кафе и прежний кружок друзей (теперь поседевших, толстых и плешивых скептиков), а потом их дети поженятся, и, наконец, придет час смерти, миг одиночества, когда расстаешься с этой суматошной землей — один-одинешенек. Кто-то (кажется, Павезе?[9]) сказал, что состариться и познать мир очень грустно. Среди них, постаревших, возможно, будет кто-то, вроде него, Бруно, и все начнется сызнова: та же рефлексия, такая же меланхолия, созерцание детей, невинно играющих на улице, такого вот Начо, который уже глядит на чужого человека в киоске серьезным, загадочным взором, словно преждевременный и жестокий жизненный опыт вырвал его из мира детей и побуждает с враждебностью смотреть на мир взрослых. Да, он ощущал потребность остановить бег времени. Остановись! — едва не произнес он вслух, в наивной попытке совершить нелепый магический акт. — Остановись, о время! — забормотал он, будто поэтическим оборотом можно добиться того, на что не способны простые слова. — Пусть эти дети останутся здесь навечно, на этой улице, в этом заколдованном мире! Не позволь взрослым и их мерзостям ранить детей, ломать их! Останови жизнь сейчас же! Пусть навсегда сохранятся пунктирные линии похода в Верхнее Перу[10]. Пусть навсегда останется беспорочным, в парадном своем мундире, энергически указуя пальцем в сторону Чили, генерал Хосе де Сан-Мартин[11]. Пусть никогда не узнают, что в этот миг он, больной, сидел, укрытый простым пончо, верхом на муле, а не на красивом белом коне, седой, сгорбившийся, погруженный в раздумье. Пусть навсегда останется толпа народа, стоявшая в 1810 году перед ратушей, дожидаясь под дождем провозглашения Свободы Народов[12]. Да будет та революция чистой и идеальной, да будет вечной и незапятнанной память о ее вождях, никаких слабостей, ни предательств, да не умрет покинутый всеми и оскорбленный генерал Бельграно[13], да не расстреляет Лавалье своего старого боевого друга[14] и не примет помощи от иноземцев. Пусть не умрет в бедности и разочарованный, в далеком европейском городе, глядя в сторону Америки, опираясь на палку, больной генерал Хосе де Сан-Мартин.)

Дождь утих, и, хотя необъяснимое чувство толкало меня поговорить с этим мальчиком, — не зная, что когда-нибудь он появится в моей жизни (да еще при каких обстоятельствах!), — я попрощался и поспешил к своей машине. Свернув на первую же перпендикулярную улицу, направился к центру. Поглощенный мыслями о сданной рукописи и впечатлением от взгляда мальчика, я вел машину так невнимательно, что, сам не понимая как, заехал в тупичок. Было уже довольно темно, пришлось включить фары, чтобы прочитать название. Я был поражен: улица Алехандро Данель.

Я сидел, ошеломленный, — мог ли я вообразить, что встречусь с этим второстепенным деятелем нашего прошлого и что существует улочка его имени. Да хоть бы и знал, можно ли приписать случаю, что я на нее набрел в  нашем городе, имеющем пятьдесят километров в диаметре, и прямо после того, как правил ту часть романа, где Алехандро Данель кромсает труп Лавалье? Когда впоследствии я рассказал этот эпизод М., она с обычным непобедимым оптимизмом заверила меня, что я должен воспринять это как чудесный и счастливый знак. Ее рассуждения меня успокоили, по крайней мере в ту пору. Потому что много позже я подумал, что этот знак мог иметь смысл обратный тому, который ему приписали. Но в этот момент толкование М. принесло мне покой, покой, который перешел в эйфорию после появления книги, сперва в Аргентине, затем в Европе. Эйфория заставила меня забыть об интуитивном чувстве, в течение многих лет советовавшем мне хранить полное молчание. Самое мягкое определение для моего тогдашнего состояния — близорукость. Мы никогда не бываем достаточно дальновидны, этим все сказано.