Аваддон-Губитель - [3]

И правда, что он действительно знает, даже не о Марсело Каррансе или Начо Исагирре, но о самом Сабато, одном из наиболее близких ему людей? Бесконечно много, но и бесконечно мало. Временами ему кажется, что Сабато как бы составляет часть его самого, он может вообразить в деталях, как тот повел бы себя в определенных обстоятельствах. Но вдруг Сабато становится для него непроницаем, и еще счастье, если по мимолетному блеску глаз он сможет догадаться о происходящем в душе друга, — но только на уровне предположений, с какими мы самонадеянно подходим к внутреннему миру других людей. Например, что он знает о подлинных отношениях Сабато с этим порывистым Начо Исагирре, а главное, с его загадочной сестрой? Что до отношений с Марсело, да, он знает, как Марсело появился в жизни Сабато, знает по ряду эпизодов на первый взгляд случайных, но, как всегда повторяет сам Сабато, случайных лишь по видимости. До такой степени знает, что может себе представить, каким образом смерть этого юноши от пыток, жестокое и злобное отвращение (чтобы хоть как-нибудь это назвать) Начо к своей сестре и творческий упадок Сабато не просто взаимосвязаны, но связаны чем-то столь мощным, что само по себе может быть тайным мотивом одной из тех трагедий, которые являются знамением или метафорой того, что может произойти со всем человечеством в такое время, как наше.

Написать об этом поиске абсолюта, этом безумии юнцов, но также мужчин, которые не хотят или не могут перестать быть мужчинами, людей, которые среди грязи и нечистот издают вопль отчаяния или погибают, бросая бомбы в каком-либо углу вселенной. Историю парней, вроде Марсело и Начо, или художника, который в тайных закоулках своего духа чувствует, как движутся эти люди (частично он видит их вовне себя, частично же они движутся в глубинах его сердца), как они требуют вечности и абсолюта. Чтобы мученичество нескольких не затерялось в человеческой толпе и хаосе, но затронуло сердца других людей, всколыхнуло их и спасло. Хоть кого-нибудь, пожалуй, даже самого Сабато, думающего об этих неумолимых юнцах, человека, которого одолевают не только собственная жажда абсолюта, но также демоны, неотступно его преследующие, и люди, когда-либо появившиеся в его книгах, но чувствующие себя преданными из-за оплошностей или малодушия своего посредника; да, сам Сабато стыдится того, что пережил этих парней, способных умирать или убивать из ненависти, из любви или из-за своего стремления проникнуть в тайну существования. И он стыдится не только того, что пережил их, но еще и того, что достиг этого подлыми, жалкими уступками. Достиг с отвращением и печалью.

О да, умри его друг Сабато, он, Бруно, возможно, сумел бы написать такую историю! Если бы он не был тем, кем, к несчастью, является, — слабым, безвольным человеком, способным лишь на тщетные, безуспешные попытки.

Он снова перевел взгляд на чаек в гаснущем небе. Темные силуэты небоскребов посреди огней и облаков дыма в постепенно надвигающихся фиолетовых сумерках, готовящих погребальное шествие ночи. Весь город агонизировал — город, который, живя, оглушал грубым шумом, теперь умирал в трагической тишине, в одиночестве, погруженный в себя, в свои мысли. С приближением ночи тишина усугублялась — ведь так положено встречать герольдов мрака.

И так закончился еще один день в Буэнос-Айресе, нечто навсегда невозвратимое, нечто еще немного приближающее город к его гибели.

Признания, диалоги и некоторые сны, предшествующие описанным событиям, но также могущие быть их предпосылками, пусть не всегда ясными и однозначными. Основная часть повествования происходит между началом и концом 1972 года. Однако описываются также более давние эпизоды, имевшие место в Ла-Плате, в предвоенном Париже, в Рохасе и Капитан-Ольмосе (последние два — города в провинции Буэнос-Айрес)

Признания, услышанные Бруно

Я опубликовал роман против своей воли. События (не в издательском смысле, а другие, более сложные) подтвердили мои инстинктивные опасения. Многие годы мне пришлось страдать от порчи. Годы мучений. Какие силы воздействовали на меня, я вам не могу объяснить точно, но исходили они, несомненно, с территории, где правят Слепые, и в течение десяти лет они превращали мое существование в ад, которому я, связанный по рукам и ногам, был подвластен, — каждый день, просыпаясь, я оказывался в плену кошмара навыворот, он не оставлял меня и мучил, хотя я сохранял ясность сознания человека, который вполне проснулся и с отчаянием понимает, что не в силах этого избежать. И в довершение вынужденного хранить свои мучения втайне. Не случайно мадам Норман, как только прочла перевод романа, ужаснувшись, написала мне: «Que vous avez touché un sujet dangereux! J'espère, pour vous, que vous n'y toucherez jamais!»[5]

Как глуп я был, как слаб!

В мае 1961 года пришел ко мне Хакобо Мучник, чтобы у меня вырвать (этот глагол отнюдь не слишком силен) договор на издание рукописи. Я цеплялся за страницы, написанные большей частью со страхом, словно некий инстинкт предупреждал меня об опасности, которая грозила мне при их опубликовании. Больше того — и вам это известно — я несчетное число раз решал, что должен уничтожить «Сообщение о Слепых», как, бывало, сжигал фрагменты и даже целые книги, его предвещавшие. Почему? Сам не знаю. Я всегда верил — и публично на это ссылался — в некую склонность к самоуничтожению, ту самую, что побудила меня сжечь большую часть написанного в течение моей жизни. Я имею в виду художественную литературу. Я опубликовал всего два романа, из них только «Туннель» был отдан в печать без колебаний — в то время я был еще достаточно наивен, либо инстинкт самосохранения был еще недостаточно силен, либо, наконец, потому, что в этой книге я не проникал вглубь запретного континента: его лишь едва предвещал загадочный герой (загадочный для меня, хочу я сказать), почти неощутимо, как человек, произнесший в кафе какие-то слова, возможно, величайшего значения, но заглушенные шумом или потерявшиеся среди других, как будто более важных.