Аттические ночи. Книги XI - XX - [79]
(11) Этими словами стоик тогда отделался от богатого азиата. (12) Но затем, когда мы прибыли в Брундизий и море с небом были спокойны, я спросил, какова же причина его страха, которую он отказался назвать тому, кто обратился к нему не вполне уважительно. (13) И мне он тихо и ласково ответил: „Поскольку ты желаешь внять, послушай, что думали о кратком, но неизбежном и естественном страхе наши предшественники — основатели школы стоиков, или лучше, — сказал он, — прочитай, ибо, прочитав, ты легче поймешь и лучше запомнишь“. (14) И тут он у меня на глазах достал из своего узелка пятую книгу „Бесед“ философа Эпиктета. Эти „Беседы“, собранные Аррианом, [1238] без сомнения, согласуются с тем, что написано Зеноном [1239] и Хрисиппом. [1240]
(15) В этой книге, написанной, разумеется, по-гречески, мы прочитали следующее: „Видения души, называемые философами φαντασίαι (образы), [1241] приводящие в движение человеческий разум при первом взгляде на вещь, с каковой сталкивается душа, возникают не по желанию и не согласно суждению, но появляются у людей благодаря какой-то силе, которую следует изучить. (16) „Принятия“ (probationes), называемые греками συγκαταθέσεις, [1242] с помощью которых те же видения познаются и различаются, возникают по желанию и формируются согласно человеческому суждению. (17) Поэтому, если внезапно раздается какой-нибудь ужасный звук или с неба, или от обвала, либо что-то предвещает неожиданную опасность, либо произошло нечто другое такого рода, неизбежно, что и душа мудреца некоторое время будет пребывать в состоянии потрясения и подавленности не из-за составленного о каком-либо зле мнении, а из-за неких быстрых и неосознанных движений [души], опережающих ум и здравый смысл. (18) Но затем мудрец [внутренне] не одобряет такие φαντασίαι — ужасные видения своей души, то есть не принимает и не признает (ου̉ συγκατατίθεται ου̉δέ προσεπιδοξάζει), но отталкивает и с презрением отвергает, и ему кажется, что не следует бояться этих обстоятельств. (19) Говорят также, будто разница между душой мудрого и [душой] глупца состоит в том, что глупец те вещи, которые, согласно первому движению души, ему кажутся страшными и дикими, считает таковыми в действительности и тем самым принимает и „признает“ (προσεπιδοςάζει) — ибо это слово употребляют стоики, рассуждая о подобном деле, — происходящее. (20) Мудрец же, после того как слегка и ненадолго изменился в лице и побледнел, не принимает (ου̉ συγκατατίθεται), но сохраняет крепость и силу своего мнения; он всегда держит [в уме], что подобного рода видений, пугающих ложной наружностью и пустым страхом, следует менее всего бояться“. [1243]
(21) Мы прочли, что так думал философ Эпиктет и написал в книге, которую я назвал, и решили, что следует отметить по этому поводу: мы не считаем свойством глупого или малодушного человека недолгую робость. Как не побледнеть, когда внезапно возникают обстоятельства такого рода, о которых я сказал? Однако в этом недолгом естественном побуждении мы скорее уступим слабости, чем будем думать, что вещи таковы, какими кажутся.
<***> [1244]
(1) Есть пять человеческих чувств, называемые по-гречески αι̉σθήσεις, посредством которых, как представляется, мы ищем удовольствия для души и тела: вкус, осязание, обоняние, зрение, слух. Удовольствие, которому с помощью всех этих [чувств] предаются неумеренно, считается постыдным и неподобающим. (2) Но те излишества, которые происходят от вкуса и осязания, как полагали мудрые мужи, самые отвратительные из всех, и тех, кто более всего предавался двум этим скотским удовольствиям, греки называют словами, [обозначающими] ужаснейшие пороки: <или α̉κρατει̃ς> [1245] или α̉κόλαστοι; а мы называем их incontinentes (невоздержанными) или intemperantes (неумеренными); ведь если ты захочешь передать α̉κόλαστοι более сжато, то слово получится слишком необычным. (3) Вот эти удовольствия вкуса и осязания, то есть страстное влечение к пище и Венере, — единственные, которые у людей являются общими с животными, и по этой причине всякий, кого одолели эти звериные страсти, причисляется к скоту и диким зверям. (4) Удовольствия, происходящие от трех других чувств, как кажется, свойственны только людям. (5) Я привожу слова философа Аристотеля об этом, чтобы суждение славного и знаменитого мужа удержало нас от столь опасных наслаждений: „Почему те, кто неумерен в отношении удовольствий от осязания и вкуса, называются невоздержанными? Ибо одни из них неумеренны в любовных наслаждениях, а другие — во вкушении пищи, причем у одних удовольствие от пищи — на языке, а у других — в глотке; вот почему Филоксен молился о том, чтобы иметь глотку журавля. Или это потому, что удовольствия, происходящие от этих чувств, являются у нас общими с другими животными? Насколько они общи, настолько эти два удовольствия презираемы и постыдны, так как побежденного ими человека презирают и называют „невоздержанным“ и „неумеренным“, оттого что он побежден наихудшими удовольствиями. А так как чувств всего пять, нужно сказать, что другие животные получают удовольствие только от двух, <названных выше,>
