Атомная база - [8]

— Мне кажется, — сказала я, — если вы действительно такой, как рассказываете, то должны явить знамение. — Но он не понял слова «знамение», и я объяснила: — Совершить чудо.

Он ответил:

— Ни один человек в мире, кроме меня, не умеет играть на вяленой треске. Если бы я хотел, я отправился бы в Голливуд и стал там миллионером.

Я промолчала. Бог Бриллиантин взял меня под руку, привлек к себе и заглянул в лицо.

— Ты ничуть не удивлена? Ты совсем не влюблена в меня? Послушай, войдем в эти ворота, я что-то расскажу тебе.

Не знаю, почему я была такой дурой, что пошла с ним за дом, и, конечно, не успела оглянуться, как он прижал меня к стене, начал целовать и даже попытался раздеть, и это рядом с детской коляской. Я не стала сразу бить его, но, оттолкнув от себя, сказала:

— Не выйдет, дружочек, будь ты хоть самим триединым богом и вдобавок с башкой, намазанной бриллиантином! — Потом я стукнула его как следует и наподдала ногой.

— Черт возьми, до чего же ты злая!.. Неужели ты не понимаешь, что я могу тебя убить?

— Охотно верю. Я поняла, что ты убийца, сразу, как только тебя увидела.

— Посмотри-ка сюда! — сказал он и вынул что-то из кармана.

Я не разглядела в темноте, что это такое было, но кажется, он достал револьвер.

В доме над нами открылось окно, и мужчина поинтересовался, какого дьявола мы здесь делаем; он заявил, что этот участок принадлежит ему и, если мы не уберемся отсюда, он позовет полицию. Бог Бриллиантин положил револьвер в карман (если только это действительно был револьвер) и снова повез колясочку по улице.

— Я хотел лишь испытать тебя, — сказал он. — Поверь мне, бедняк, отец этих детей, не думал тебе сделать ничего плохого. Я провожу тебя домой.

Но вдруг он вспомнил:

— Ох, ведь я забыл эту проклятую вяленую треску. Жена задаст мне перцу, если я не принесу на завтра никакой еды. — И он бросился назад, а пока он добывал пропитание для своей семьи, я постаралась исчезнуть.

Глава четвертая

Увещевания

Когда моей матери исполнилось шестьдесят лет, ей подарили сто крон. И тут выяснилось, что она даже не знает, что это деньги. Она никогда до этого их не видела. Зато с той поры, как ей минуло двенадцать лет, она никогда не работала меньше шестнадцати часов в сутки зимой и восемнадцати летом, если, конечно, не болела. Поэтому, когда на другой день я вспомнила, как при мне деньги были изорваны в клочки и сожжены, я подумала, что накануне просто была пьяна и вся эта сцена мне померещилась, а может быть, я видела это в кино.

Фру просыпается в одиннадцать часов; тогда ей нужно подавать шоколад. Она сидит на своей широкой кровати, сияя от блаженства (потому что в этом мире нет справедливости), пьет свое жирное сладкое пойло и читает консервативную газету. Нет ничего удивительного в том, что она считает этот мир прекрасным и желает сохранить его. Когда я уже хотела уйти, она пошевелилась и велела мне остаться. Не торопясь, спокойно допила чашку и дочитала статью. Потом встала, надела кимоно, села перед зеркалом спиной ко мне и стала приводить себя в порядок.

— Вы молодая девушка из деревни, — начала она.

На это мне нечего было возразить.

— Конечно, меня не касается, что делают мои служанки ночью. Но ради семьи, вы понимаете?..

— Ради семьи?

— Да, ради семьи. Как-то одна прислуга занесла в дом вшей.

Потом она повернулась на стуле, скользнула по мне взглядом и, улыбаясь, объявила:

— Кавалеры бывают разные.

— Вот как?

— Очень разные, — подтвердила она и, улыбаясь, стала рассматривать меня.

— Буду знать, — ответила я.

— Да, вам не мешает это знать. — Она опять отвернулась к зеркалу. — Я и мой муж ничего не говорили, когда наша служанка в прошлом году приводила в дом американцев. Они регулярно проходят специальный врачебный осмотр. Мы считали, что это лучше, чем если бы она спала с кем-нибудь вне дома, например с каким-нибудь вшивым моряком.

Почему она сказала «я и мой муж»? Неужели супруги ночью с часами в руках ждали возвращения служанки? Или она хотела напомнить мне разницу между теми, кто спит, будучи замужем, в своей собственной постели, и девушкой легкого поведения. У фру были длинные красные ногти, и я подумала, что она, наверно, царапает мужа. Сначала я хотела было без утайки рассказать ей, где я была вчера, но потом решила, что совершенно не обязана перед ней отчитываться.

— Мы все же надеемся, что вы не попадете в ячейку, — сказала она.

— В ячейку? А что это такое? Не понимаю…

— Тем хуже для вас. Крестьянские девушки, не читающие солидных газет и не понимающие того, что происходит в обществе, попадают в ячейку, не успев даже оглянуться.

— Любопытно.

— Свинства коммунистов нельзя описать словами, — заявила она.

— Если вы будете говорить так загадочно, мне, пожалуй, захочется делать свинства.

— Наверно, ни одной девушке в Исландии не грозила такая опасность, как мне, — проговорила она торжественно. — Мой отец вел широкую оптовую и розничную торговлю, был владельцем кинематографов, траулеров, типографий, газет, заводов сельдяного масла и костяной муки. У меня было все, и я могла делать все, что мне хотелось. Я могла поехать в Париж, когда мне заблагорассудится, могла заниматься любым свинством. Я могла бы даже стать коммунисткой и бороться за то, чтобы снять с отца последнюю рубашку. И все же я ничего этого не сделала. Я нашла себе мужа и вместе с ним создала семью. Я родила детей, милочка, и цель моей жизни заключается в том, чтобы воспитать их для общества. Порядочная женщина никогда не раскается в том, что рожала и воспитывала детей, а не занималась свинством.