«Атлантида» вышла в океан - [47]
С утра до вечера пассажиры бродили, вооружившись фото-, киноаппаратами, биноклями и подзорными трубами, а корабельное радио обращало их внимание на океанские достопримечательности. Ни при каких обстоятельствах нельзя было разрешить пассажирам первого класса скучать. К их услугам были кинофильмы и артисты кабаре, вечера и балы, концерты и конкурсы танцев, комнаты отдыха, магазины...
А в телеграфной комнате по-прежнему интересовались тальке биржевыми бюллетенями и курсом ценных бумаг...
ГЛАВА 14. La belle Epoque![2]
«Романтика моря» захватила и Левера. Правда, восходов он не заставал. Но часам к одиннадцати, достав из стакана вставную челюсть, не спеша побрившись и полежав в ванне, он выходил из каюты, благоухая одеколоном и бриолином.
Завтракать в каюте Левер не любил. Он вообще не любил оставаться в одиночестве. Для хорошего пищеварения, говорил он, застольный разговор не менее важен, чем чернослив. Входя в ресторан, он огорчался, если за его столиком никого не было. Тогда он вступал в беседу с соседями, а если не было и их, находил предлог подсесть к кому-нибудь.
После завтрака, постояв на палубе, навестив своих ученых коллег, он спешил на корт.
Поиграв в теннис, запыхавшийся, довольный, Левер шел к бассейну, потом обедал и после продолжительного послеобеденного сна снова появлялся на палубе. В этот час они играли со Шмелевым в шахматы. Играли, отрешившись от всего на свете. Шмелев молча, надев неизвестно зачем очки, подперев подбородок рукой и не шевелясь; Левер, то и дело вскакивая, качая головой, хватаясь за нос и без конца бормоча одну и ту же бессмысленную фразу, как это часто бывает с шахматистами.
Он неизменно проигрывал. Это очень огорчало его. Левер считал себя сильнейшим шахматистом и в своем парижском клубе обыгрывал всех. Но Шмелев был, по мнению Левера, игроком экстра-класса. Чем больше он Шмелеву проигрывал, тем больше его расхваливал. Впрочем, несколько раз ему удавалось сделать ничью.
Однажды Шмелев плохо себя чувствовал. Он позвал Озероза и попросил его сыграть с Левером вместо себя.
Озеров вышел на палубу и, встретив Левера, сообщил ему, что прибыл в качестве запасного. Левер был разочарован. Он не любил слабых противников. Этот юноша очень мил, конечно, и, кажется, боксер, но шахматы — не бокс...
И вот тогда случилось непредвиденное — Левер проиграл подряд две партии! Озеров играл слабее Шмелева, менее ортодоксально, менее обдуманно. Но он умело и часто рисковал, поражал неожиданными комбинациями. Его игра была острой, необычной и потому трудной для Левера.
Старый француз не спал потом всю ночь. Не раз еще играли они в шахматы. А иногда Левер затаскивал Озерова куда-нибудь в тихий малоосвещенный уголок прогулочной палубы и, усадив рядом в шезлонг, рассказывал о своей жизни.
Рассказывал он живо, интересно, добродушно подсмеиваясь над собой, и Озеров слушал его с удовольствием.
— Вы даже не представляете себе, Юра, до чего я был отчаянный парень. А красив! Боже, как я был красив! Высокий, стройный, с черными усиками, с ослепительным пробором. И всегда трезвый!
Озеров засмеялся.
— Что вы веселитесь? — обиделся Левер.— Знали бы вы мою жизнь. Тут любой бы спился. Любой, но не я. Вы что ж думаете, я родился академиком? Нет. Мой отец был коммерсантом, так, средней руки и притом провинциальным. Вы не представляете себе, как скучно в провинции. Там даже нет красивых женщин...
— Ну что вы говорите, месье Левер, во Франции все женщины красивы, независимо от места жительства.
— Да? Кто вам сказал? Ерунда. Женщины красивы только в Париже. И...— добавил он,— наверное, в Москве.
Так вот, я вам рассказывал о своих родителях. Они были хоть и провинциалы, но хорошие люди. И учиться в университете они отправили меня в Париж. Знаете, сколько времени я там учился и в скольких университетах? В четырех — семь лет! Меня каждый раз выгоняли! И все из-за дам,— сокрушенно закончил Левер, Глаза его блестели, и нельзя было понять, серьезно ли он говорит.
— Неужели? Никогда бы не подумал,— серьезно удивился Озеров,— вы такой солидный!
— Я — солидный? — казалось, Левер задохнется от возмущения.— Это живот у меня, к сожалению, солидный. Да вы не представляете, какой я был легкомысленный. Вы знаете. Юра, я всегда очень любил женщин, да и сейчас люблю их. Но не подумайте — учился хорошо. В том-то и дело, что я хорошо учился. Но затем возникал очередной скандал, и меня прогоняли. Я занимался в политехнической Школе, на географическом, на философском... А потом...
Левер замолчал.
— Вы знаете,— заговорил он вдруг озабоченно,— ничего нет страшней войны. Я пережил их две. Во время первой был на фронте. И не где-нибудь — под Верденом. Скажите, Юра, вы не можете мне объяснить, зачем люди воюют? Вот я по специальности историк, а как антрополога меня избрали в Академию. И все же я не могу ответить на вопрос, зачем люди воюют. А вы?
— Могу,— ответил Озеров,— хотя я окончил только один институт. Дело в том, что воюют не все люди, а только некоторые.
— Ерунда,— махнул рукой Левер,— в этой войне...
— Я не точно выразился — воюют, может, и все, а начинают войны немногие.
